Словесница Искусств

Есть сложные машины на свете,
но театр сложнее всего.
Михаил Булгаков

В конце 1980-х на сцене краевого театра драмы появился спектакль «А поутру они проснулись» по рассказам Василия Макаровича Шукшина, который поставил режиссер из Москвы Иосиф Райхельгауз. Для провинциального города персонажи спектакля выглядели, мягко говоря, необычно: похмельные мужики из вытрезвителя, рассказывающие каждый свою историю о том, как они дошли до жизни такой. И все это в интерьере сиротских коек, на фоне пожарного занавеса, с милицейской мигалкой и воющей сиреной, почти на носу у зрителей.

Это был короткий период в истории Хабаровского театра драмы, когда труппу возглавлял Николай Александрович Мокин, человек взрывного темперамента, яркая личность, с чьим появлением жизнь в театре, доселе дремавшая, вдруг закипела, забурлила, расцвечивая будни яркими красками.

Спустя много времени мне в руки попала книга «Не верю» художественного руководителя московского театра «Школа современной пьесы» режиссера Иосифа Райхельгауза, в которой я наткнулась на упоминание о Хабаровске того периода. Едва не на первой странице мелькнула фамилия «Мокин», потом знакомые названия спектаклей.

Вот как вспоминает в книге о своей первой встрече с Николаем Мокиным Райхельгауз:

«Пробудил меня междугородный телефонный звонок. Хриплый голос в трубке, отраженный радиоэхом, прокричал:

– Иосиф, это Коля Мокин, главный режиссер Хабаровского драмтеатра. Срочно прилетай и поставь у нас спектакль.

Я занял денег и купил билет в Хабаровск…

Коля Мокин оказался глубоко образованным интеллигентным человеком лет шестидесяти, и от него я услышал замечательную фразу:

– Иосиф, все нормально, жизнь сюжетна!»

Это была одна из любимых фраз Николая Александровича Мокина.

Невысокого роста, в очках с сильными диоптриями, с прямыми волосами, зачесанными назад, одетый в старомодный пиджак, он ходил по театру, заложив руки за спину и хозяйским оком оглядывал свои владения.

– У него было не лицо, а лик, – вспоминал о Николае Александровиче актер театра драмы, народный артист России Эдуард Мосин, – с огромными бездонными глазами, очень добрыми и светлыми… Он был махина, профессор театра, который умел не только лечить, но изначально диагностировать недуг, которым поражен театр.

Вскоре все в театре, от актеров до вахтеров, стали называть его Мастером.

Но это, как и спектакль «А поутру они проснулись», и многое другое, произошло позже, когда Мокина назначили главным режиссером театра. А до этого, во время своих бурных наездов (москвич, он жил тем, что ездил на постановки по театрам России), он переполошил общественность тем, что поставил в нашем театре «Утешителя вдов» Дж. Маротта и Д. Дандоне и «В этом милом старом доме» А. Арбузова.

По своей стилистике, оформлению, сценическому почерку оба эти спектакля были настолько необычные для Хабаровска, что когда на сдаче «Утешителя вдов» чиновники от искусства увидели на сцене то, что увидели (какой-то не то чердак, не то мансарду с кроватью посреди сцены и пожилым альфонсом в халате, возлежащим на голой сетке и принимающим жаждущих «утешения» вдов), они моментально запретили спектакль к показу. Лучшей рекламы нельзя было придумать, потому что, как только в городе прошел слух о «скандальном спектакле, который закрывают», всем захотелось его посмотреть. В кассу выстроилась очередь, которая требовала билеты на спектакль и недовольно роптала. Назревал скандал уже не сценический, а вполне реальный.

Справедливости ради замечу, что и в театре не все тогда приняли пьесу. Впрочем, как и режиссера.

– Когда я впервые прочитал пьесу «Утешитель вдов», то ничего не понял, – делился Эдуард Сергеевич Мосин. – Подумал: кому интересно сегодня смотреть про какого-то альфонса? То же и на репетиции. У меня была вторая по значимости роль – некий Кувьелло… Поначалу я выполнял то, что требовал режиссер, но до конца не понимал, что делаю. И только в конце репетиции вдруг озарило: да он же мне роль сделал. И вообще спектакль-то он делает гораздо более глубокий, чем сюжет, написанный в пьесе.

Характерно, что Мокин никогда не ставил только то, что лежит на поверхности пьесы, то есть первый план, к тому же так умел обобщить, что любая, даже на первый взгляд незначительная ситуация вырастала до проблемы глобального масштаба. «Утешитель вдов» долго оставался в репертуарной афише театра, его показывали на гастролях в других городах, и, надо сказать, спектакль неизменно вызывал интерес публики.

Второй спектакль, который Николай Александрович поставил в драме, «В этом милом старом доме» по пьесе Алексея Арбузова.

…Все перепуталось, смешалось в этом «милом старом доме» – театре: ночь, день (мастер обожал репетировать по ночам), музыка, ноты, трубочки с кремом, бабочки и Моцарт. На первую репетицию (небывалый случай) принесли макет и эскизы костюмов, Мастер включил магнитофон, и звуки Маленькой ночной серенады, ставшей лейтмотивом будущего спектакля, заворожили всех.

Изящные, легкие тона, прозрачные занавеси, белоснежная ротонда, уходящая стройными колоннами ввысь, и забытый на ступеньках ротонды, похожий на кузнечика пюпитр – в каком веке происходит все это? Где?

Актеры недоуменно переглядывались, перебирая эскизы и разглядывая макет, а Мастер с довольным видом прохаживался поодаль.

Потом начались каждодневные репетиции, будни, и боже мой, куда девались эти пленительные тона, строгие девочки из консерватории и странная-странная эта жизнь с неожиданными приездами, садом, встречами, Моцартом? Усталые лица, актрисы в первых попавшихся под руку костюмерше длинных юбках, измятые кулисы.

Вот разве только Моцарт… О, Моцарт! И Мастер, неистовствующий в глубине полутемного зала, хохочущий и хрипящий, с нимбом из сигаретного дыма вокруг всклокоченной головы!

Репетиции, будни… Вот что-то не ладится, вчера неправильно закрепили ротонду, и она едва не обрушилась на головы участников спектакля. А там уже пора примерять костюмы, и опять что-то не так, не то, не отсюда… Создавалось впечатление, что спектакля вообще не будет – какая там премьера! Мастер что ни день грозится сесть в самолет и отбыть в Москву. Но за всем этим ритм строже, мелодия чище, ближе Моцарт… «О, куда мне бежать от шагов моего божества!»
Оживали страницы арбузовской пьесы, оживал, звеня музыкой и юными голосами, театр, в который так гостеприимно приглашал нас Мастер, широко распахивая двери…

Сегодня любопытно перелистать старые рецензии на те спектакли. Вот что писала газета «Молодой дальневосточник» за 1979 год о спектакле «В этом милом старом доме» в статье В. Дубкова «Тайна второго плана»:

«Спектакль «В этом милом старом доме» по пьесе А. Арбузова, поставленный режиссером Н. Мокиным, свою тайну заключает в выборе стиля. Мы бы назвали этот стиль провокационно театральным. Здесь все, начиная с романтически утонченной сценографии О. Твардовской и В. Макушенко и кончая характером игры актеров, окрашено открытой театральностью. Все насквозь придумано, преувеличено, припудрено, где надо. Речь актеров, мизансцены, текст, мимика подчеркнуто аффектированы. Образы героев ясны и выпуклы… И вся канва спектакля ясна и светла, как березовая роща осенью. И вот ты идешь по этой роще-спектаклю, и тебе ничуть не скучно от простоты и понятности, а наоборот, очень даже интересно, и только непонятно пока – почему? Почему тебе интересно, если на сцене ни проблем серьезных не решается, ни даже людей серьезных вроде бы не присутствует.

В этом-то и кроется тайна и в этом заключается провокация опытного режиссера! Он понимает, что зритель, легко прорвавшись сквозь первый план спектакля, сквозь его неприкрытую театральность, неизбежно окажется в пределах второго, скрытого плана. И там уж – никаких комикований, никаких танцевальных па, никаких ужимок. Там – жизнь. Настоящая, сложная, с многогранностью чувств, с мучительностью нравственного выбора… И удивительно, что все это там, на втором плане, внутри! Тогда как на сцене лишь остроумные пикировки, полусмешные исповеди, милые странности, старомодная рассеянность, романтические объяснения».

Работая в одной команде, мы узнали, что Николай Александрович закончил режиссерский факультет ГИТИСа по классу М.О. Кнебель, учился на одном курсе с Анатолием Эфросом. Рассказывали, что он поставил в Художественном театре блестящий спектакль «Волоколамское шоссе», о котором много писали и спорили. Очевидцы утверждали, что было время, когда Анатолия Эфроса и Николая Мокина по масштабу дарования ставили в один ряд. А потом… Не утверждаю, но думаю, что после того, как Николай Александрович пережил в жизни большую драму – гибель сына, жизнь его пошла по иному руслу.

Разумеется, появление в театральном пространстве Хабаровска такой личности, как Николай Александрович Мокин, не могло не отразиться на жизни вообще. Ночь джаза, которую он устроил в театре, пригласив известных хабаровских джазменов, казалась в то время своеобразным прорывом. Пахнуло ветром перемен, вольницей. Поверилось, что диктат чиновников, всевозможные запреты, препоны остались в далеком прошлом – такой это был человек – яркий, независимый. В большом потертом пальто и шапочке с помпоном он запросто входил в чиновничьи кабинеты, непринужденно беседовал, предлагал какие-то немыслимые вещи. Те обалдевали – от его вида и от его идей.

Кстати, ему принадлежала идея переименовать кафе-мороженое «Снежинка» в «Театральное», а автобусную остановку рядом с театром назвать «Театр драмы».
Со временем остановка такая в городе действительно появилась, она есть и сейчас, а вот название кафе осталось прежним. Как, впрочем, и многое другое…
В театре для Мокина не существовало мелочей, все было важным, главным, определяющим. Не понравились традиционные фотографии актеров и сотрудников театра, вывешенные в фойе, – долой их! Действительно, кому интересны неестественные, хорошо продуманные позы и пустые глаза. Кто-то порекомендовал пригласить молодого интересного фотографа из Иркутска Александра Князева. Тот приехал, высокий, похожий на Дон-Кихота, сидел на спектаклях, «подкарауливал» сотрудников в фойе, за кулисами, во дворе театра, в гримерках. Никого не просил позировать, наоборот, скучнел, если видел, что актриса явилась на съемку в макияже и разряженная, что называется, в прах. Ему было важно поймать «тот самый» единственный момент.

В результате получилась интересная фотогалерея, где каждая фотография представляла собой портрет, в котором соединились взгляд художника и характер изображаемого.

Разумеется, не всем пришлись по вкусу эти новшества. Уж больно непривычно: известный актер, со званием и стажем, сидит у окна в обычной позе, смотрит на ветку вербы, помещенную в бутылку из-под кефира, и взгляд у него грустный, задумчивый. А эти двое, молодая пара, и вовсе в снежки играют, хохочут, руками размахивают. Фото не в резкости, все размыто… К чему это? Сели бы спокойно, повернулись красиво – ап! И птичка вылетает…

Говорили, что Николай Александрович воевал, имел награды, праздник 9 мая был для него святым праздником. Отсюда, наверное, его отношение к возне, мешающей творчеству, как к чему-то несущественному.

С появлением Николая Александровича в театре стало традицией приглашать на постановку москвичей, что постепенно выводило театр на новый, более высокий уровень. Спектакль «А поутру они проснулись…» Райхельгауз поставил по эскизам Давида Боровского, и вот ближе к премьере приехал он сам, ни на кого не похожий, немногословный. Гений...

К концу сезона в репертуаре появился спектакль «Пришел мужчина к женщине», постановку которого по пьесе современного и никому не известного тогда драматурга Семена Злотникова осуществил все тот же «выгнанный отовсюду» Райхельгауз.

И снова на сцене не понять что. Герои – люди вроде немолодые, а как дети, спорят, ссорятся, тут же в постель ложатся. Льется, сверкая в луче софита, настоящий дождь, летит белая штора, вращается круг – это земля закружилась вместе с влюбленными… И вдруг вместо уютного интерьера на авансцену «выезжает» мусорный контейнер, и весь второй акт мужчина и женщина громко, с надрывом, выясняют отношения, и прощаются, хлопнув дверью, и вновь приходят друг к другу… Как к этому относиться, непонятно.

Иосиф Райхельгауз, Давид Боровский, Игорь Попов, Семен Злотников были первыми ласточками, несущими на крыльях весну. Потом нагрянула плеяда таких художников, как Владимир Макушенко, Татьяна Сельвинская, Ольга Твардовская, Игорь Нежный, Ксана Шимановская. В спектаклях театра приезжали играть Константин Райкин, Валентин Никулин, Ольга Аросева и другие.

Театральный Хабаровск встрепенулся в предчувствии перемен. По-новому заиграли наши актеры Юрий Кузнецов, Вера Таюшева, Наталья Василиади, Алексей Егоров, Надежда Андрощук. Да и маститые Мирослав Кацель, Елена Паевская, Эдуард Мосин, Светлана Глебова, Виктор Михайлов, Мария Барашкова, Михаил Воробьев словно забыли, что они маститые, в каждой новой работе мелькало что-то неожиданное, интересное.

– Внимание – в игольное ушко! – кричал Мокин на репетициях из зала. Это тоже была его фраза, означающая предельное внимание, напряжение всех сил.

Впрочем, то непродолжительное время, когда Николай Александрович руководил театром, он так и жил – на пределе сил, очень насыщенно.

Спектакли «Золотая карета» Л. Леонова, «Далекое» А. Афиногенова, «Глазки на двух ногах» Н. Павловой, «День отдыха» В. Катаева, сказка «Кот в сапогах» А. Прокофьевой и Г. Сапгира шли на сцене в его постановке, хотя в программке и на афише могли стоять имена других режиссеров. Это означало только то, что он доводил поставленное кем-то «до ума», а фактически ставил заново (иногда за одну ночь переделывал спектакль полностью), не озабочиваясь тем, чтобы увековечить свое имя. Талантливый, был щедр, великодушен.

Разные авторы, разные пьесы, коллизии, времена… Но меня не оставляет мысль, что он всю жизнь ставил один и тот же спектакль. Размещая в пространстве сцены персонажей различных эпох, искал единственно приемлемую форму, в которую стремился облечь тот идеальный образ идеального спектакля, когда даже воздух вокруг звенит упругой струной, оттененный музыкой Альфреда Шнитке или протяжной нотой, исполненной a capella, и капля дождя, сочащаяся сквозь протекающую крышу в подставленную ладонь, словно последняя капля, переполнившаяся чашу терпения, прощения, жизни.

Как интересно, порой парадоксально смотрелись в предлагаемых им обстоятельствах советская драматургия и классика, современная пьеса и водевиль. По воспоминанию Эдуарда Сергеевича Мосина, после спектакля «Далекое» наш тогдашний главный чиновник А.К. Черный, потрясенный, спросил режиссера: «Откуда вы берете такие пьесы?» А это была самая что ни на есть советская пьеса, в чем-то устаревшая. Просто Мокин ставил их не по традиционным канонам. Отсюда во время скупой на выразительные средства сцены потерявшего на войне семью Березкина и Тимоши («Золотая карета») миражом возникала девушка в белом, исполняющая вокализ. Будучи сам рожден в эту эпоху, режиссер воспевал ее, одновременно показывая неминуемую гибель империи.

Однако Хабаровск не был готов к таким ритмам, такому видению, таким спорам и толкам вокруг театра, зачем ему лишние хлопоты. Подумаешь, ниспровергатель традиций! Поиграли и хватит. Нам так спокойно – тепло и сыро...

…Он уходил из театра вскоре после того, как отметили праздник Победы, рано утром, собрав в рюкзачок из кабинета все свое имущество: экземпляры пьес, книги, фотографию Анатолия Эфроса с автографом, которой очень гордился.

Помню, в каком-то спектакле на бутафорской косе было начертано: «Никого не щажу!»

Вскоре театр выехал на гастроли в Свердловск, а Николай Александрович в это же время, другим рейсом, улетал в другой город. И все, и конец спектакля...

Но «эпоха Мокина» – это одна из ярких страниц в истории Хабаровского театра драмы, хотим мы того или нет. Ее не зачеркнешь и не уничтожишь, ибо рукописи не горят, как уверял один из персонажей бессмертного романа Михаила Афанасьевича Булгакова, – тоже, кстати, крылатое выражение.

Я верю в это. Ведь жизнь сюжетна!

Светлана ФУРСОВА
Фото Александра Князева