«Несомненно только одно: любовь»

Елпидифор Титов

Подборку заметок и писем о любви Елпидифора Иннокентьевича Титова и Марии Александровны Тумановой предоставила для журнала «Словесница Искусств» живущая в Амурске внучка Е.И. Титова – Елена Геннадьевна Подборнова. К материалу прилагаются также автобиография М.А Тумановой (Титовой) и шуточное стихотворение Е.И. Титова «Флорентийский бродяга».

 

Из дневниковых записей Е.И. Титова (1926)

 

Sed non satus (Но не удовлетворен! (лат.) — Примеч. ред.)  Ты ведешь меня к победам. <…>. Одной правды нет, счастье тоже разное. Несомненно только одно: любовь. За нее надо бороться, ее защищать, ей слагать песни, ее опекать в научных заботах, ей молиться. Пусть падают царства и власти, миры проходят, умирает человек. Я не боюсь теперь падающих звезд. Меня не пугает сухое гудение веретена земли. Ты встаешь единая над морями и сушей, моя любимая, жена, мать, Маша!

***

Любовь нас ведет к торжеству. Любовь не «сон упоительный», это организованное действие, длящийся восторг, конденсированная мысль. Это заряд электричества высочайшего напряжения. Только путями любви будут организованы массы, обуздана материя, законы тяготения, смерть, страх, уродство.

***

Я еще ни разу не обнял своей дочери. У меня охолощенная жизнь. Это хуже, чем холостая. Мыслями о человечестве в этнографии стараюсь загладить свою вину перед собой и перед тобой. Без тебя сойду с ума!
У меня не хватает изобретательности. Или героизма? Я боюсь жить для себя. Я боюсь потерять тебя. Я мечтаю о вас. Как о золотом веке.

***

Начинаешь походить на скрипку, которую забросили. Она запылилась и потеряла тон. Надо, чтобы струны были натянуты всегда.

***

10.11.26 г. У меня вынута душа. Я повис в пространстве, смешно болтая ногами. Мне стыдно жаловаться и плакать… Но какой запас энергии, желаний, идей и воли пропадает в этой призрачной борьбе с равнодушной и спокойной улыбкой! Мне не хочется реагировать смертью на неудачу.

***

Надоела нескладная жизнь, эта пыль и хлам неподвижных разговоров, ежедневных обедов, тихих контрреволюционеров и подозрительной учености. Лучше не понимать, быть равным всем и простым, – как твои косы!

***

19.11 Мне не хватает искренности, чтобы писать стихи. Женщины и собаки мне не доверяют. Меня любишь только ты, Жена. Моя жизнь с тобой. Если я потеряю тебя – повешусь. Спаси меня, Маша!

***

В моей любви к тебе открываю законы космоса. Звезды движутся любовью. Мы не знаем своей мощи. <…>.

 

Письма Марии Александровны Тумановой (Титовой) Елпидифору Иннокентьевичу Титову

 

29 августа 1926 г.

Здравствуй, Еличка, прости, я опять давно тебе не писала.

Я все еще в Имяньпо, хотя рассчитывала пробыть здесь меньше. Меня задержала холера, которая свила себе гнездо на этой станции. В Харбине и в Фудзядане тоже холера. Я прикомандирована к холерному отряду. Живу в теплушке около семафора. Изредка удается по командировкам бывать в Харбине, тогда вижу мою Машеньку и своих. Теперь давно уже там не была.

Маша все прихварывала в последнее время и очень худеет. Я беспокоюсь и вообще очень страдаю оттого, что живу не с ней.

Как ты живешь, как твое злоровье? Спасибо за письма, они мне большая радость.

Здесь пробуду еще, пока не стихнет эпидемия. Надеюсь, не больше месяца, а там опять в Харбин…

Как твоя поездка в Иркутск? Кого видел, что нового?

Большой привет Урульге и Батюшке с теткой Софьей.

Целую тебя. М.Т.

P. S. Ты знаешь, Маша как-то раз слышала: при ней сказали, что ты в Чите, и теперь, когда ее спросишь, где папа, она говорит: «Папа Ците». И очень любит, чтобы я ей показывала таою карточку, где ты снялся с тунгусом, и знает, где ее искать. А потом: ты еще как-то подарил открытку, помнишь – олень, тунгус и маленький тунгусенок? Так она говорит, что это ты и она. Обо мне ужасно скучает, и когда я приезжаю, не отпускает меня ни на шаг. Говорят, что часто просыпается ночью и спрашивает: «Мама где?» Говорит все и такие иногда странные слова, как взрослая… Папа с мамой души в ней не чают: вся их жизнь сосредоточилась на ней. Она им платит тем же.

Когда ты приедешь?

7 сентября 1926 г.

Здравствуй, Еличка, сегодня получила твое письмо, спасибо тебе. Я тебе не писала долго, потому что жила в обстановке, в которой о письме даже в голову не приходило. А так я думаю о тебе всегда и непрерывно.

Теперь три дня, как нас перевели из вагонов-изоляторов в барак, расположенный в черте оседлости на станции. А раньше, я тебе уже писала, мы жили за семафором, в одном вагоне: я, фельдшер и санитар, а в других теплушках лежали больные. Было холодно, темно, грязно, кругом умирали, но странно: среди этой обстановки еще острее была потребность жить, и риск, которому подвергался каждую минуту, делал эту минуту жизни ценной и необходимой.

Давно я не была свидетелем такого торжества смерти, как в эти дни! Разве только во время эпидемии тифа.

Теперь, Еличка, я стала опять на много лет старше тебя. Это время было тяжелым для меня еще и потому, что очень хворала Маша, а я не могла быть с ней, и душа раздиралась от страха и за нее, и за Аню, потому что Аня тоже очень хворала (Аня – сестра Марии Александровны. – Прим. сост.). Странное стечение обстоятельств или, может быть, какое-то влияние физических и химических свойств воды, но у них было одного типа заболевание: у Маши воспаление почечных лоханок, а у Ани камни в почках. Мне редко пишут, потому что мама с ног сбилась, а больше писать некому. Командировок в Харбин тоже давно нет, с 19 августа.

…Раньше, когда я думала о тебе, о твоих поездках, о твоей жизни, которая не считается ни с моей жизнью, ни с жизнью ребенка, во мне поднималось возмущение и ярость. Теперь иначе: даже если мы не увидимся, я тебе благодарна за прошлое, думаю о тебе часто в настоящем и не требую у тебя ничего в будущем. Не знаю, откуда рождается такое смирение к жизни, но это так…
До свидания пока, Еличка. Я все боюсь произносить «прощай», хотя оно иногда мне кажется более подходящим к нам словом. Но я суеверна к словам, и «до свидания» мне кажется пророчащим встречу…

Твоя Маша

Харбин, 3 ноября 1926 г.

Дорогой Еличка, целую тебя крепко. Сегодня ночью видела страшный сон, будто ты заболел и кто-то прислал мне об этом телеграмму. И, как всегда во сне, безвыходное и невозможно тяжелое состояние. Я о тебе ужасно скучаю. Одно время как-то притупилась боль, и неестественность этой разлуки казалась проще, а теперь снова отчаянная тоска…

Приехала снова в Харбин. Работаю пока частным образом у доктора Петрова за 60 рублей от половины пятого до 10 вечера. Днем свободна, занимаюсь, гуляю с Машкой. Есть один урок французского языка за 10 рублей. На дороге (КВЖД. – Прим. сост.) обещали первое свободное место, но вряд ли это будет раньше января. Все-таки, если ты можешь, ты должен приехать теперь. Постепенно как-нибудь прибились бы вдвоем. Только вот твоя наука. Требующая университетов и, главное, путешествий по определенным районам! Но может быть, ты и здесь найдешь себе что-нибудь по душе.

Маша-меньшевик, как ее называет папа, в отличие от меня (Маша-большевик), стала совсем большая. Говорит решительно все, распевает песни и шалунья ужасная. Очень у нее хорошая память. Не знаю только, как помочь ей выпутаться из массы вопросов, которые у нее постоянно возникают.

Я убеждена, что все рецепты Гессена и Монро и других дошкольников очень трудно применять на практике, да еще на собственном ребенке. Вот сейчас, например, она пришла, просит: «Мама, возьми меня на ручки. Ты папе пишешь? Мой папа? Наня целует папу». Аня зовет ее Маней, а она сама себя называет Наней, так и зовет всегда теперь. Про тебя говорит, что ты «в Ците» и требует, чтобы я показывала твою карточку с кооператором. Приезжай скорей. Ты нужен теперь не только мне, но и ей.

Целую тебя крепко. Прикладываю сюда Машкину карточку (я сняла ее во время гулянья). Смешная, правда, в гамашах.

Целую тебя.

Твоя Маша

5 ноября 1926 г.

Дорогой мой Еличка, ты пожалуйста, не думай ни о чем, как только о поездке сюда ко мне. Я не могу сама приехать сейчас к тебе. Не суди меня за это… Я люблю тебя… Если ты что-нибудь сделаешь с собой, со мной будет то же. Ты знаешь, я не шучу, и у меня под рукой всегда есть средство.

Но я люблю тебя. Жизнь и так коротка, мы должны увидеться, ты должен приехать ко мне. Вместе будет легче, поверь мне. Мы стали старше, многое лишнее отпало, но привязанность и нежность еще глубже вросли в душу. Брось всякие рассуждения о непригодности и неудачах. Мы сами в них виноваты, потому что надо верить друг в друга. Я верю в тебя, потому что я знаю тебя. А ворчня не в счет.

Выясни скорей вопрос с визой и деньгами (количеством) для поездки. Напиши точно мне. Ни о каком севере слышать не хочу. Меня от этого даже в холод бросает. Я не могу и не хочу больше без тебя жить. Приезжай! Проси, настаивай. Я же добилась. Целую тебя крепко-крепко.

Твоя жена Маша

1 декабря 1926 г.

Еличка, что же ты не пишешь целых полмесяца? Что случилось? …все эти дни такое беспокойство, страх, что ты придумаешь, пожалуй, какой-нибудь предлог отделаться от меня, какую-нибудь поездку на север еще куда-нибудь. Забудешь, что каждое сердце не вечно и бьется только раз.

Если причины внешние – постарайся преодолеть их. Напиши мне, может быть, я могу помочь. О деньгах я тебе уже писала, ты должен мне написать прямо и немедленно, как только за этим будет задержка…
Как твой словарь? Может быть, он тебя держит?…

Вот сегодня возвращаюсь вечером от Петрова и застаю письмо от Володи Красильникова. Очень пространно и издали сообщает о том, что весной разошелся с женой, теперь свободен вполне и «ищет устройство другой жизни», в которой дальше без обиняков просит принять участие твою законную супругу. О тебе – ни слова, будто тебя и нет. Очень интересен стиль: «Теперь я иду к определенной цели – мое судно, хотя и потрепано маленькой житейской бурей, но сохраняет курс, и я думаю держать его на Восток. Не знаю, свободна ли душа человека, с которым хотелось когда-то связать свою судьбу…» и т. д. Конечно, это все комично, но наша продолжительная разлука дает повод к этим кривотолкам – думают, что мы разошлись совсем. И мне уже неоднократно пришлось защищаться от подобного рода «предложений» и здесь тоже. Мне надоело все это. Я хочу жить с тобой, жить физической и всякой другой жизнью. Почему иначе? Я не монахиня! И я люблю тебя! К черту все твои письменные философии о «достойности и недостойности» и предназначенности кому-то другому, достойному. Ты сам хорошо знаешь, что в жизни совсем не так. Я осталась жить из-за тебя. Это дает мне право присвоить тебя. И больше ничего. О науке тоже: я не уступлю тебя ей. С какой стати? Неужели чувство можно изгнать совсем или заменить какой-нибудь тунгусской азбукой?…

Целую тебя крепко. Я часто вижу тебя во сне – значит, у нас должно быть будущее с тобой.

Целую тебя.

Твоя Маша

17 января 1927 г.

Мой родной, милый Еличка, если бы ты знал, как я по тебе соскучилась.

Вчера видела ужасный сон. Будто приезжаю к тебе с Машкой, а ты женился на ком-то. Помню очень ясно лицо и все, и почему-то платье на ней было розовое. Я стала просить, чтобы ты дал мне официальный развод, и во сне ясно чувствовала, как я тебя люблю и как мне ужасно больно. И вместе с тем была надежда, что ты вернешься ко мне. Ты тоже будто жалел меня, но ни слова не сказал и только стал искать какие-то документы. Я пошла; где-то близко от дома лежали рельсы, и слышен был гул паровоза. Я легла и вдруг услышала твой голос, но в это время в ушах, в голове все переполнилось шумом и болью, и я проснулась. Самое ужасное было то, что во сне ясно почувствовала, как это ты можешь разлюбить. Но все-таки что-то всегда оставалось в тебе, что ты только мне отдал. Я люблю тебя, Еличка, ужасно. Мне необходимо тебя увидеть, иначе я умру. Теперь, когда деньги есть и дело только за тем, как бы их отправить тебе, чтобы по возможности меньше ухлопать на переотправку, каждый день промедления особенно заметен и тяжел.

Я очень беспокоюсь о твоем здоровье. У Милочкиных родителей осталась папина доха. Мама говорит, чтобы ты ее взял и носил и в ней бы и ехал, потому что в драповом пальто ты можешь ужасно простудиться. Живут ее родители на Харбинской в доме № 7.

Если тебя не будут пускать, ты хлопочи все равно. Может быть, ты возьмешь какое-нибудь поручение от Университета или Географического общества? Ведь тогда твоя поездка, кроме личной цели повидать дочь и меня, имела бы и другую, может быть, для посторонних более значительную причину. Если бы ты приехал сейчас или вскоре, ты бы мог найти работу в здешней библиотеке КВЖД. Здесь совсем нет библиотечных работников, и сейчас расширяют штаты. Если временная поездка считается неуважительной, может быть, попросишь пустить тебя сюда на службу на более продолжительное время. Ты как сейчас считаешься там – безработным или на службе где-нибудь?

…Я приехать не могу, ты знаешь, я писала тебе. Машка все еще не может вполне оправиться от болезни, которую перенесла летом. У нее все еще следы белка в моче, я сама исследую почти каждый день.
Увидал бы ты ее! Она говорит решительно все и еще больше понимает, чем говорит. Тебя часто, много раз в день вспоминает, требует, чтобы я доставала твои карточки, ей показывала и рассказывала, что от тебя есть письмо, в котором ты ее целуешь и любишь. Это надо повторять раз по сто. И еще: она тебе пишет письма сама, запечатывает в конверт. Знает свое имя, отчество и фамилию: Туманова-Титова. Последнее время требует, чтобы ей рассказывали о том, какой у нее еще есть деда в Забайкалье, и просит показать его карточку. Надо попросить послать твоего отца. Я не умею как-то о ней писать. Но я начинаю как-то привыкать к ней не только как к своему ребенку, но и просто как к человеку. К сожалению, я очень мало смыслю в педагогике или как там это еще называется, а из нее бы можно было при желании что-нибудь сделать или хотя бы помочь ей развиться полнее. Это уж твоя обязанность.

Дорогой Еличка, меня убивает невозможность выразить в этих проклятых письмах как важно быть вместе. И теперь, именно без всяких откладываний. Ведь полтора года, Еличка, что же это была за жизнь? Можно было так только, пока была надежда, а уж больше сил нет на это… Еличка, я люблю тебя. Прости, что так часто повторяю тебе это, больше ведь я никому этого не говорю.

Целую тебя крепко, твое лицо, руки.

Твоя Маша

P. S. Машка спит. Если бы не спала, тоже сказала бы, что целует тебя. Она знает на карте, где Иркутск, и всем показывает, что ты там живешь…

P.P.S. Если понадобятся сведения: я работаю у доктора Петрова и служу (пригласили на постоянную платную должность) в библиотеке Союза «Медсантруд» – библиотекарем.

1 февраля 1927 г.

Дорогой Еличка, посылаю тебе справку из Консульства. Надеюсь, уйдет сегодня, а если сегодня на почте не примут, задержится еще дней на 6–7, так как с завтрашнего дня китайский Новый год, и все учреждения закрыты.

Хлопочи, миленький, старайся. Я не могу больше жить одна, очень тяжело, постарайся.

Целую тебя крепко-крепко.

Твоя Маша

 

Флорентийский бродяга

«В последний раз узлом связав тугие косы,
Она, прощаясь, подарила мне гитару…
Святой Франциско и Дженарро,
Благословит страннический посох!
Билет в кармане до Милана,
И в кошельке двенадцать чентезимов.
Но в Риме не суровы зимы,
И хлеб добуду песнями в шантанах…»
И все прилежней повторяет кредо
Он за прелатом строгим в черной мантии.
«Сегодня не придется уж обедать
И пить у Беппо доброго кианти, –
Но верю, все устроится, Мадонна,
Ты не оставишь бедного артиста. –
Как та, чья кожа нежно-золотиста
И чьи глаза жестоки и бездонны
И безмятежно и безбрежно сини…»
Серебряный и узкий луч скользнул в окно.
«Amen. На берегу Арно
Пойду искать приют под тенью пиний».

Март 1922. Елпидифор Титов

Очень плохо? Каррамбо! Я не мог лучше.

Но вот еще. Замечаете, я наивный реалист.

Ze monde visible pour moi existe (Зримый мир для меня существует).

P. S. Слово чентезим у меня намеренно в последнем слоге.


Автобиография

Я, Туманова Мария Александровна, родилась в городе Иркутске в 1898 году. Отец был адвокат, мать – домашняя хозяйка.

Училась и закончила 7 классов Первой Иркутской гимназии. 8-й общеобразовательный и педагогический класс закончила в городе Петрограде в гимназии Стоюниной (Кабинетская, 19) в 1914 году.

В 1915–16 гг. готовилась и сдала экзамены на аттестат зрелости в Иркутске. В 1917–1919 годах училась в Харьковском женском медицинском институте; эвакуировалась оттуда перед вступлением немцев. В 1919–1920 гг. училась в Томске на медицинском факультете Томского университета. В 1920–1923 училась на медицинском факультете Иркутского государственного университета по месту жительства моих родителей. В 1922 году вышла замуж за Титова Елпидифора Иннокентьевича, студента историко-филологического факультета.

С 1923 по 1927 год работала в качестве врача в железнодорожной поликлинике Хабаровска. В 1923–1933 работала в Харбине в больнице КВЖД и городской больнице, в кожно-венерологическом отделении. В 1933 эвакуировалась в Дальневосточный край. В 1933–1937 работала в ДВК в Хабаровске в краевом кожно-венерологическом диспансере (вела прием – кожный сифилис); одновременно работала в кожно-венерологической клинике (профессор Коган Ф.А).

25 сентября 1937 года была арестована и находилась в заключении с 1937 по 1943 годы. В 1938–1939 была на общих работах; с 1939 по 1943 работала врачом: заведовала женской вензоной (Северо-восточные лагеря НКВД, Колыма), заведовала мужским терапевтическим отделением и вела кожно-венерологический кабинет при амбулатории (Сиблаг НКВД, Таимский ОЛК. – Неразб.).

31 мая 1943 года была досрочно освобождена. С 20 июня 1943 года по настоящее время работала в горполиклинике в качестве врача-терапевта 5-го врачебного участка. С декабря 1943 назначена райздравотделом Красноуфимска на должность заведующей красноуфимским межрайонным кожно-венерологическим диспансером, где работаю по настоящее время.

21.02.1946 г.
Врач Туманова

 

Публикацию подготовила Елена Подборнова