Намерение писать эти воспоминания живет во мне не один год. И не десять. Правда, в последнее время стремление начать наконец описывать мой опыт жизни с отцом уходило на задний план повседневности. Была жива моя мама Мария Вениаминовна. Ее богатейший и долгий жизненный путь (94 года), описанный ею самой, был собран в отдельное издание «Листая книгу Жизни», которое вышло моими стараниями небольшим тиражом незадолго до ее болезни и кончины. Мама оставила нам и свои трогательные воспоминания о Евгении Ивановиче Вольгушеве. Об этом ее первая книжка «Очень личное» (2007).
Для меня также весьма ценны строчки моего деда Ивана Васильевича (1907–1983), описавшего первые годы жизни своего старшего сына Жени Вольгушева. Из них я, например, узнал, что папа мой родился не 2 января 1932 года (как в паспорте), а 30 декабря 1931-го. Понятно теперь, что сельсовет, куда младенца принесли регистрировать, вернулся к работе после новогодних праздников. И все-таки! Вспоминая, цитируя отца, пользуясь его знаниями и имуществом (мастерской например), разглядывая в который раз его произведения и даже читая его стихи, хочу сказать и решаю: пора! Ведь не зря в Хабаровске и не только очень многие помнят и любят Евгения Ивановича Вольгушева — доброго и строгого преподавателя, талантливого и многогранного художника, надежного друга и помощника, а также отца, брата, дедушку...
Жизнь Е. И. Вольгушева типична для поколения детей войны. Его детство прошло в деревне Мары Горьковской области. Речка Пьяна, где он научился отлично плавать. Покосы, лошади, большая семья: родители, дядья, тети и другие родственники. Женя — старший сын. За ним сестры Тамара и маленькая Валя. Я навсегда запомнил его слова, сказанные уже в 1990-е: «Я только в 14 лет первый раз увидел лампочку. Это было уже после окончания войны». Из записных книжек отца. Без композиции. «Война застала меня в лесу. Бутурлино (районный центр. — А. В.) выехало на массовку. Отец — работник райфо (районный финансовый отдел — А. В.). Затем председательствовал в колхозах по разным селам. Переезды: Кочуново, Уварово, Мары. Учеба в отстающих, догоняльщиках и передовиках. То прошел, то отстал в изучении программы. Смерть брата деда. Кролики, собака. Картошка в мундирах. Мать — работница швейной артели им. Чапаева. Награда — бюст Ленина. Солдатское белье. Проход войск через Бутурлино. В Бутурлино соседи не пускали на ночевку. Воспоминание: церковная мишура. Косые взгляды людей.
Работа. Бороньба, сенокос! Пахота. Курево. Неурожайная полоса. Лошади! Ночное... Девки. Кто же они? Воробьев, кулачки. Братья Бизюлины, Настя Бизюлина, Маруся Бизюлина, дядя Коля. Поезда, поезда. Вагон-клуб. Вагон-лавка. Огороды. Воры. Поимка воровки. Страшные женщины. Половодье мокши. Праздник урожая. Без трудодней. Только сено. Найденный нож (мама — мне: надо быть честным и чужого не брать!). Победа! Отменили уроки. Отец жив. Мать увозит нас в Москву». Евгений любил рисовать и начал рано. Он говорил как-то, что первыми его работами были рисунки «лошадок». Всю жизнь эта тема жила в нем. Ведь, как известно, детские впечатления самые важные и крепкие. Это видно по его творчеству. После окончания школы он пробовал поступить в художественный институт в Риге. По его рассказам, лишь приехав на экзамены, он узнал, что для успешного их прохождения необходимо знание латышского языка. Что же? Время упущено. Через год он поступил в Московский пединститут им. В. П. Потемкина (позже МГПИ им. В. И. Ленина). О том времени воспоминаний осталось совсем мало. Правда, одно сохранилось надолго. «Как-то мы участвовали в художественной выставке (в Москве — А. В.). Так вот я висел между Кончаловским и Сарьяном (Петр Кончаловский и Мартирос Сарьян — известнейшие советские художники-живописцы, классики. — А. В.)».
«Все выпускники обязаны были распределиться в указанное место. У меня был выбор после окончания института. Из трех предложенных я выбрал Биробиджан. Самое далекое место для жизни. Романтика! Ехать около десяти дней поездом! Осваивать „целину“, так сказать... Кстати, середина пятидесятых — это и есть пора „освоения целинных и залежных земель“. Так писали советские газеты. Вот мы с другом Игорем (Игорь Блиох, 1934 г. р. — впоследствии художник-иллюстратор, известный в стране оформитель фантастики. — А. В.) и решили махнуть на Дальний Восток». Игорь вскоре вернулся обратно. А Евгений остался навсегда. Каким он был тогда, в середине 1950-х, хорошо описала моя мама в своей книжке. Она преподавала там русский язык и литературу: «Незадолго до Жени на худграф (художественно-графическое отделение Биробиджанского педучилища — А. В.) прибыло несколько художников-педагогов из Москвы. Нам, дальневосточникам, они виделись эдакими гордецами, самоуверенными „зазнайками“. И понадобилось время, чтобы наше мнение стало меняться... И было много поводов увидеть за внешней бравадой „стиляг“ их внутренний мир, почувствовать их эрудицию и понять, что в них главное. Оказалось, что они поклоняются изобразительному искусству как божеству, очень дружны с поэзией, интересуются музыкой». Мама рассказала мне историю самого-самого начала нашей семьи незадолго до своей кончины, весной 2019 года.
В августе-сентябре мои будущие родители обосновались в Хабаровске, получили комнату в общежитии института. В январе 1960 года родился автор этих строк. Так Хабаровск и худграф стали моей и, конечно, Е. И. Вольгушева, судьбой. Так моя мама стала музой моего отца. Мои самые ранние воспоминания, связанные с худграфом, касаются папиных друзей, которых бывало немало у нас в гостях. Мои родители были молоды, веселы и активны. Такими были и наши соседи по дому. Гости бывали у нас часто. О домашних телефонах мало кто тогда думал (не уверен, что был хоть один аппарат на весь подъезд). Разве можно чем-нибудь заменить живое общение!
Молодой факультет — это Е. И. Вольгушев, С. М. Федотов, Н. Е. Кошелев, Д. А. Романюк, Е. М. Фентисов, В. М. Соломенцев, Е. С. Филимонов, Е. В. Бурлов и другие. Все они тогда приходили в наш дом. И были друзьями отца, как мне сейчас кажется... Совместные командировки, заказы, пленэры и, конечно, выставки — все это сближало первых преподавателей худграфа. Отец очень любил рыбалку. Тогда, в конце 1960-х, они с Владимиром Соломенцевым даже приобрели лодку. Видимо, собирались заняться этим по-настоящему. Однако я ни сетей, ни других промысловых аксессуаров не припомню. Да и уловов серьезных тоже. Был у отца и охотничий билет, но никакого оружия я у него никогда не видел. В те годы папа создал пронзительную серию литографий под названием «Выстрелы». Рассматривая ее листы, становится ясно, что охота не для него. Сейчас думаю, что эта блажь с охотой — лишь дань молодости. В. М. Соломенцев был лучшим другом отца. Настоящая дружба, до самого конца. Оба ушли в один год... Превосходный мастер-деревянщик, Соломенцев немало подарил нашей семье своих великолепных изделий. Эта дружба позволяла быть свободными от рутины повседневности. Думаю, тут нет никакого открытия: кроме общих увлечений должно быть объединяющее друзей начало. Высокие нравственные принципы, самодостаточность и взаимоуважение — это главное. В заставке к этой главе изображена шахматная доска с фигурами — черными и разными. Причем у цветных фигур нет пешек впереди. Иначе говоря, они беззащитны. Метафора прочитывается, по-моему, без особого труда: творческий человек — один. Он беззащитен перед обществом-государством. И в этом его уникальность и, как ни странно, сила.
Отец при мне никогда не рассуждал о таких вещах-материях. Хотя его последние годы прошли под знаком перемен. Он остро чувствовал все происходящее вокруг. И силу «черных фигур», перед которыми всякий, кто не в стае, обречен. Как творческий человек он не был ни конформистом, ни нонконформистом. Эта позиция делала его свободным от диктата идеологии, под пресс которой попадали и хорошие художники. Обладая в равной мере высокой душой и глубоким разумом, отец, на мой взгляд, успешно творил и на ниве поэзии (то есть лирики и романтики), и на ниве прозы (героики и правды жизни). Книги очень помогали ему в этом. И те, которые он выбирал для чтения, и те, которые его выбирали для оформления. А. Пушкин, Л. Толстой, Ф. Достоевский, Н. Лесков, А. Чехов, В. Маяковский, С. Есенин, А. Платонов, Вс. Иванов, Б. Окуджава, В. Высоцкий, А. Вознесенский, Н. Наволочкин, В. Сысоев, Г. Пермяков, Ж. Верн, Ф. Купер, Э. Хемингуэй, А. Экзюпери... Тут вслед за М. Горьким он вполне мог бы повторить: «Всем хорошим во мне я обязан книгам».
В пединституте долгие годы руководство относилось к худграфу в целом и к моему отцу в частности с прохладцей. Происходило подобное, думается мне, то ли от снисходительного непонимания (ну их, этих художников!), то ли от явного неприятия их свободолюбия и нежелания соответствовать требованиям. По-моему, требования начальства — это универсальный набор условий, неподчинение которым неизбежно ведет к тому, что тебя «не замечают», «забывают» или даже «обижают». Конечно, белые вороны есть и среди физиков с историками, и среди филологов с психологами. Но на худграфе их было всегда до опасного много. А мой отец, как один из наиболее авторитетных преподавателей (первый декан, завкафедрой и др.), мог подолгу сохранять баланс отношений и с ректоратом, и с парторганизацией.
Много позже я стал понимать феномен моего родного факультета. Придуманный когда-то властью с вполне прагматичной целью — обеспечить регион «высококвалифицированными кадрами для системы образования» худграф стал уникальным источником энергии не только для образования и искусства Дальнего Востока. Шестидесятилетняя история факультета свидетельствует: быть между школой и искусством не значит быть недоученным художником, сидеть на двух стульях. Когда первые преподаватели пришли на факультет, многие из них были моложе своих студентов. Им было чему поучиться у своих учеников. Сейчас наши педагоги тоже учатся. И не только современным технологиям и коммуникациям XXI века. Это неизбежно. Говорят, худграф Вольгушева, Фентисова, Федотова, Кошелева, Гурикова, Романюка, Джуня умер. А может быть, завершилась его молодость? Незабываемая и безбашенная, та, о которой говорят сотни черно-белых фотографий в «Одноклассниках»? Жизнь факультета можно уподобить судьбе человека. На Дальнем Востоке такое сравнение не редкость. Города, заводы, библиотеки, музеи насчитывают возраст трех-четырех поколений, срок вполне обозримый. Да, старикам сегодня невозможно понять быстро подрастающих внуков. А те и не помышляют понять старших, основоположников. Для этого, думаю, мы и работаем с молодыми. Тянем нить в будущее...
Если говорить в самом обычном, естественном смысле, то отец меня всегда удивлял остротой своего зрения. Помню: мне лет 10–11. Папа вернулся с работы домой. Развернул газету, бросил ее на стол. Читая ее, стал переодеваться. Вдруг сквозняком снесло газету со стола на пол. Упала она удачно, на ту же сторону. Папа продолжает читать уже с пола... Наверное, мое удивление такой остротой зрения можно объяснить тем, что мы с мамой отродясь были близорукими, а отец — дальнозорким.
«Предметный мир сам по себе не занимает воображение Евгения Ивановича. Все его творческие порывы — это реализация острого желания не отобразить, а выразить глубинную сущность событий и явлений, из которых слагается наша жизнь», — пишет в предисловии к каталогу «Евгений Вольгушев. От Москвы до Уэлена» (2005) искусствовед Х. Т. Бабенко. Очень важные слова, хорошо отражающие особенность его зрения, его художнического видения... «А достигается эта особая „вольгушевская“ сердечность его обостренным чувством современности. В этом его поэтическая и художническая зрелость», — так пишет о нем Л. Г. Козлова, искусствовед Дальневосточного художественного музея. Сегодня, спустя много лет, я все больше уверяюсь в том, что «желание глубины событий и явлений» и «особая сердечность» и есть особенность его почерка, его миропонимания как художника. Как графика. Почему отец выбрал графику? Честно говоря, я никогда его не спрашивал об этом.
Графика, думаю, и есть тот незаменимый язык, благодаря которому образы впечатлений и переживаний, увиденных и понятых, воплощаются на бумаге оптимально быстро и максимально всесторонне. Присущая графике серийность, то есть способность показывать тему с разных ракурсов, способность просто рассказывать о том, что было, есть и даже будет, дает эту счастливую возможность. Так, не меняя интонации, можно говорить со зрителем о многом разном... Работа в самых различных ее проявлениях: механизированный труд, охота, военная и милицейская служба, космос; взаимоотношения: любовь, страсть, материнство — вот основные его темы.
Отец относился и к моим экспериментам в творчестве очень спокойно. Не скажу, что я был убежденным леваком-формалистом. Однако влияние новых для нашей советской культуры художественных течений и ярких имен ощущалось и в Хабаровске. Например, в годы моего студенчества в холле пединститута находился киоск, где нередко можно было встретить и приобрести альбомы немецких экспрессионистов и А. Модильяни, Г. Мура и К. Брынкуши. И даже С. Дали! В середине 1980-х журналы «Художник», «ДИ СССР» и «Искусство» публиковали на своих страницах, а наш ДВХМ начал выставлять многих художников-неформалов. Короче, «плотину прорвало!» В атмосфере всеобщей эйфории от новых возможностей выбор пути каждый художник делал сам. Евгений Иванович видел это и потому берег эмоции. Иначе говоря, не хвалил и не ругал, наблюдал за ходом событий. «Труд спасает от скуки, нищеты и порока» — эту мудрость, взятую у кого-то еще в годы перестройки, я часто вспоминаю и сегодня. Уверен, мой отец знал об этом всегда.
И вот — Дальний Восток! Совсем другая оптика, другая палитра! За почти полвека, прожитые здесь, отец объехал весь регион. Приморье и Сахалин, Камчатка и Чукотку, Колыму и Байкал, и, конечно, ставшее родным Приамурье. На выставке, приуроченной к его 80-летию, были показаны живописные этюды, привезенные им из многих командировок и с пленэров. Действительно, только выставка способна рассказать о художнике самое важное. Занимаясь ее подготовкой, я понял, насколько отец был влюблен в эти просторы. Абсолютное большинство этюдов — о море... Отец так писал о нем: Море! Глаза к себе воротит. И все-таки стих получился! В нем Е. И. Вольгушев смог образно выразить то, что одними красками сказать невозможно. Об Амуре отец написал тоже немало вдохновенных строк: Хмур, коричнев и строг Да, к собственной живописи отец относился как к делу второстепенному. Но и без нее, особенно в своих поездках, он никак не мог. Свой восторг и удивление художник передает благодаря зуду живописи. Тут Евгений Иванович, как правило, позволял себе то, чего не делал ни в жизни, ни в графике, где разум — поиск, рефлексия, законы композиции — берет верх над эмоцией.
Для Е. И. Вольгушева «вечные вопросы бытия» не были абстрактными. Как художник и педагог он многие годы размышлял над феноменом художественного образа, проблемами композиции и искусства в целом. Будучи авторитетным редактором научных сборников, регулярно издававшихся педагогическим институтом, отец вникал и в чужие темы, помогал и с логикой изложения, и с научным аппаратом тем товарищам-художникам, кого работа в вузе обязывала публиковать результаты своих «научных исследований». Содержание и форма. Рациональное и иррациональное. Типическое и индивидуальное. Тема, идея, замысел. Основы художественной грамоты. Все эти проблемы, так или иначе, но заботили педагога-художника Вольгушева, становились предметом изучения, а их результаты — новыми статьями. Он писал: «... способность художественно осмысливать явления жизни без реализации замысла в материале, без художественной формы, выражающей этот замысел, — также ничто». Или: «понятия „тема“ и „идея“ ни в коем случае нельзя отождествлять. В каждой реалистической картине легко уловить, о чем рассказывает художник, но не всегда ясно, что художник хотел сказать».
В 1979 году известный в Советском Союзе Е. В. Шорохов, художник-педагог, заведующий кафедрой живописи и позже декан художественно-графического факультета Московского пединститута им. В. И. Ленина, выпустил учебное пособие для студентов «Основы композиции» (М.: «Просвещение», 1979). Этот солидный труд действительно был необходим высшей художественной школе, тем более что все студенты всех худграфов страны пять лет изучали дисциплину «Композиция». Отец подошел к этой книге очень серьезно. Не знаю, был ли у него официальный запрос на написание рецензии или отзыва, но Е. И. Вольгушев изрядно потрепал это пособие, сурово и много критиковал отдельные положения книги Е. В. Шорохова. Не знаю причин той его атаки на всероссийский авторитет. Однако почти уверен, что, будучи глубоко в теме, он понимал и формулировал многие аспекты композиции по-своему. Истина, как говорится, дороже!
О «разуме» Е. И. Вольгушева можно говорить и в ином ключе. Не только глубина и последовательность мысли характеризовали моего отца. Очевидно, существовали в нем и такие качества, благодаря которым его в течение долгого времени выбирали председателем отчетных собраний Хабаровской организации Союза художников. Видимо, художников, способных ясно мыслить и доходчиво формулировать волю десятков непохожих и разновозрастных людей, было немного. И, конечно, его умение держать себя в руках дорогого стоит. Как член этой творческой организации с немалым стажем могу сказать: хабаровские художники очень похожи на своих коллег других территорий: страсти по поводу участия в выставках, отдельных решений правления организации, распределения и содержания мастерских везде кипят одинаково. Не могу припомнить, чтобы он когда-нибудь учил меня чему-то специально: мол, делай так, а так не делай. Очень многое о природе творчества я уяснил из его фраз, ставших для меня крылатыми. В моей памяти и душе их немало. Вот некоторые его максимы (по М. Монтеню). Создавая что-то, не спеши с этим к зрителю. А вдруг ты завтра не захочешь быть этим зрителем. В чем отличие художника от художника-педагога? Художник-педагог знает, как надо (рисовать, писать, учить...), и этому учит. А художник знает как не надо. И потому он находится всегда в поиске. Эту мысль я считаю очень важной. Каждый год в разговоре со студентами, будущими педагогами искусства (хочется верить) я задаю им этот же вопрос. Здесь, видимо, и кроется суть и конфликт нашей профессии. Так кто же мы, те несколько тысяч выпускников худграфа? Мы — профессионалы! Но это профессионализм особого рода. Родной факультет лишь обозначил наши пути. Говоря откровенно, художник все-таки знает (или догадывается) о том, что и как надо... И учитель изо далеко не всегда уверен в том, что знает все о своей теме и способах достижения своей цели, тем более к обучению современных школьников нас (и наших учеников-студентов) не готовили. И еще одна отцовская максима: Учитель, научи ученика так, чтобы было потом у кого учиться. Это сегодня художник может изобразить все что угодно: и сороку, и медведя, и древнерусскую ладью — хвала Интернету! В прошлом веке, чтобы найти нужный зримый образ, художник должен был идти в музей или библиотеку, тратить недели в поисках аксессуаров и других признаков темы, волнующей его в тот момент. Отец, конечно, любил читать. Библиотека в нашем доме была и моей гордостью. Но позже. Чтобы создать атмосферу пушкинской поры (для книги Вс. Н. Иванова «Александр Пушкин и его время», 1970), мало любить и много читать Александра Сергеевича. Историческое повествование невозможно без передачи деталей. Вольгушев-художник здорово понимал это. Уверен, его природная наблюдательность, тренированная зрительная память очень помогали в иллюстрировании книг по истории страны, природе и быту. История напомнила о себе в конце 1980-х годов. Впервые отец побывал на Чукотке в 1983-м. О первой своей поездке особых воспоминаний он не оставил. Конечно, если не считать его незабываемых графических листов. А это — невозможно! Литографии «Человек и олень» стала потом его визитной карточкой художника. В нашей семье сохранилось еще одно воспоминание о той поездке на Чукотку. В сентябре 1983 года Е. Вольгушев оказался в Певеке — самом северном городе СССР. Это была творческая командировка, куда они отправились вместе с А. В. Гуриковым. Так совпало, что в те самые сентябрьские дни (в тот день?), когда он рисовал местное кладбище, в Москве скончался мой дед Иван Васильевич Вольгушев. В нашей семье об этом узнали сразу же. Однако вылететь с Чукотки, даже на похороны своего отца, Е. И. Вольгушев не смог. Авиация на Севере — дело весьма непростое, и связана она, конечно, с непредсказуемой чукотской погодой. Побывать на могиле отца он смог только через год. А теперь о Колыме. В той поездке отца и Т. А. Давидову сопровождал Константин Кузьминых, уже тогда известный художник, мой однокурсник. Благодаря ему отец смог добраться до тех мест, где до этого никто из хабаровских художников не только не был, но и, уверен, не слышал о них. Бутугычаг, Омсукчан, Усть-Омчуг — эти исконно чукотские названия вдруг узнала вся читающая страна. Это советские сталинские лагеря, тот самый ГУЛАГ. Вспоминая ту поездку, Тамара Александровна пишет: «Солидный внешний вид Евгения Ивановича и его убедительные слова производили магическое воздействие на всех официальных людей, в том числе и на руководство Магаданской областной комсомольской организации, которое не устояло перед авторитетом художника и, несмотря на строгий запрет, выдало разрешительные документы на посещение исправительно-трудовых поселений на территории Магаданской области с целью создания произведений о сталинских репрессиях». Отец привез оттуда немного: крышку от консервной банки с надписью: «Х и Е 147», алюминиевую ложку... Я же хорошо запомнил не это, а книгу бывшего заключенного Магаданлага В. Шаламова «Черные камни». В таком шоке я был впервые в жизни! Представляю, какие переживания испытал отец, побывавший на месте событий. Поэтому его впечатления, осмысленные гражданином и художником, не замедлили появиться. Графическая серия из девяти листов так и называется — «Х и Е 147». Ни раньше, ни потом Е. Вольгушев не создавал ничего подобного. Перед нами будто сценарий судьбы человека без имени, скоротечной и трагичной. Отец создавал работы о героях Гражданской войны и павших в Великую Отечественную. Но бессмыслица и крайняя жестокость, парадоксально сочетающие в себе нужды Отечества и истребление его населения, — такое пробуждается в душе художника лишь однажды. Отсюда и художественный язык, и человеческая позиция: а правда, оказывается, совсем другая...
На этой заставке изображена пепельница. Ее происхождение мне неизвестно, но этот предмет едва ли не самая старая вещь в родительском доме. Не уверен в этом, но память упорно настаивает. Да и тот самый запах папиросно-сигаретного дыма я не забуду, видимо, никогда. Мы с братом впитали его с младых ногтей, и потому наше отношение к курению стало столь решительно негативным. Это сегодня агитация против является сильнейшим орудием, а раньше курение не возбранялось... Но не о курении и его последствиях в жизни Е. Вольгушева хочется рассказать. Следуя логике повествования, хочу продолжить его метафорическую линию: чем дышал мой отец? Иначе говоря, что грело душу и поддерживало ее огонь в последние годы? Первое место в небольшом списке занятий принадлежало даче. Случившаяся в нашей стране перестройка, а за ней новая демократическая реальность, заставили людей «менять кожу». Каково было родителям, можно только гадать. Правда, среди их поколения были и те, кто сумел «поймать свою волну», адаптироваться и даже преуспеть. Таким, например, смог стать коллега по факультету П. М. Корляков, который вдруг научился давать в долг с процентами (!). Но особенно мне запомнился Б. П. Шутый, ставший для отца добрым другом и напарником на целых десять лет в деле «поднятия целины», то есть выборе и развитии земельного участка. Он и предложил отцу взять участок рядом с ним. Я хорошо помню начало нашей дачи, так как помогал мужикам корчевать дубы и другие деревья, чтобы в будущем она стала нашей «фазендой» в лучшем смысле этого слова. Честно говоря, отцовское решение завести дачу стало для нас с мамой сенсацией. Как же так: преподаватель института, уважаемый художник и вдруг — лопата, тяпка и другие неожиданные заботы? Отец отвечал на это: «Так я же в деревне родился! Может, время пришло?» Да, это время пришло. Только мы его поняли иначе. Время ожиданий и разочарований, время перемен и поисков чего-то. Творчество, любимая работа, друзья и вот теперь — дача. Стараясь вписаться в новую жизнь, он, полагая, что картины могут быть востребованы не только властью, но и частником, занялся живописью. Так на закате СССР поступали многие художники. В Хабаровске живопись покупали тоже. Например, группа «Пять» (В. Хрустов, И. Шабалин, Г. Арапов, А. Паукаев, И. Кравчук) тогда стала очень известна не только обилием выставок и пленэров, но и своими спонсорами, буквально скупавшими многие их произведения. Пришедший к нам арт-рынок изрядно поменял сознание многих дальневосточных художников. Помню, как я помогал отцу готовить картины и за границу, оформляя их и проставляя цены в долларах. Достаточно быстро эйфория прошла. А этюдник теперь поселился на даче. Здесь отец писал окрестные мотивы, цветы, соседей. От соседа и друга Виктора Киселева он научился многим дачным премудростям. Довольно скоро настал момент, когда отец готов был тоже поселиться здесь (если бы не работа в городе). Зато с наступлением отпуска все его помыслы были там: с Виктором, с огурцами, смородиной, кишмишем... В 2000 году отец перестал работать в мастерской. Помимо дачи, где он время от времени делал этюды, местом его творчества стала квартира. Здесь созданы его последние циклы гравюр. Работы из серии «Встань!» говорят сам за себя. Даже незавершенные, эти листы имеют ясный и недвусмысленный характер. Я пробовал располагать их по-разному. Нет, только так... В последних его листах желание подвести итоги стало очевидным. Серия «Путь» выполнена на фанере. В ней редкая для его позднего творчества степень обобщения и небывалая, словно раскадровка фильма, идея Движения к сияющим вершинам. Как понимать эту работу? Отец ничего не объяснил тогда. Со временем становится ясно: его «Путь» означает готовность автора искать и увидеть то, что невозможно встретить в этой жизни. Ведь дух, как известно, веет, где желает. И хотя Евгений Вольгушев не был верующим (известно лишь, что его крестили в раннем детстве), не сомневаюсь: идея Бога была ему близка. И понимал он ее, в первую очередь, как Любовь к людям и Веру в Добро. Не сомневаюсь, эти вершины были желанной целью и вполне достижимы для него... *** Разглядывая портреты ушедших близких людей, понимаешь вдруг: а они со мной по-прежнему. Память не отпускает тех, кто дорог тебе. Персональное прошлое — далекое детство, юность, молодые родители — нередко вспыхивает ярче вчерашнего дня. Воспоминания становятся сюжетами, а те — образами, которые нуждаются в том, чтобы стать картинкой или текстом. Актуально то, что понятно или интересно многим. Могут ли стать таковыми воспоминания? Думаю, да, ведь они говорят в первую очередь о Времени нашей жизни, которая находилась и там, в советской эпохе. Прекрасное было время! Шутку о том, что тогда мы мечтали о коммунизме через 30 лет, а сегодня поняли, что счастье было именно тогда, поймет сейчас не каждый. Потому и пишутся эти строчки, чтобы и молодые смогли прикоснуться к Прошлому. Прошлому, которое когда-то было Мечтой. Антон ВОЛЬГУШЕВ |
|||
.jpg)
..jpg)
..jpg)
.jpg)
..jpg)
..jpg)
.jpg)
Как специалист из Москвы отец хорошо знал и об абстрактном искусстве, и о соц-арте и о многих других «измах». Может быть, его так научили в московском институте, может быть, дальневосточная атмосфера тех лет была неблагоприятной для зарождения и развития «левых» течений. Одно я запомнил чуть ли не с юности: чтобы быть современным в искусстве, надо просто быть искренним в том, что ты делаешь. Эту мудрость отец не раз повторял своим студентам (а такие всегда были). Это я о тех, кто очень желал ухватить свою «синюю птицу удачи» при помощи выпендрежа..jpg)
.jpg)
.jpg)
.jpg)
|
|