Найти свой женьшень

Михаил ПришвинКогда читаешь повесть М. Пришвина «Женьшень», возникает убеждение, что он дальневосточный писатель или жил здесь долгие годы, так точны, разносторонни его наблюдения и описания удивительной красоты приморской тайги: нежный и грациозный пятнистый олень Хуа-лу, сине-зеленые бабочки, крупные, как птицы, шатры из лиан дикого винограда, берега реки, где цветы подобны солнцу, шум океанского прибоя, как часы самой планеты.

На самом же деле Пришвин был в Приморье в командировке (июль — октябрь 1931 года) от редакции газеты «Известия» с заданием — экзотика и звероводческое хозяйство Приморья. По ее итогам он написал очерки «Золотой Рог» и повесть «Женьшень», напечатанную в третьем номере (1933) журнала «Красная новь» и изданную в 1934 году.

Для понимания причин и обстоятельств поездки Пришвина на Дальний Восток очень важны его дневники, своеобразное писательское «подполье» (1905–1954). Он писал их ежедневно (121 тетрадь), в предрассветные часы, писал тайно, только для себя: ведь в них то, о чем не только написать, но и сказать в то время было нельзя. М. Пришвин — известный писатель-натуралист, сказочник, а в дневниках — глубокие философские размышления о добре и зле, о жизни и смерти, о государственной власти и свободе личности, оценка вождей и политических событий.

Путевой дневник поездки в Приморье — свое-
образные художественные «леса» повести «Женьшень», во многом объясняющий ее убедительную достоверность, ее содержание и смысл, образы-символы и их прообразы.

Поездка М. Пришвина не случайна. Дневники 1930–1931 годов передают драматическую ситуацию в его жизни и писательской судьбе. РАПП активно выступает против писателей-«попутчиков». В печати все чаще появляются статьи, упрекающие его в том, что он пишет не о колхозах, не о социалистическом строительстве, а о «птичках, цветочках, зайчиках». Запись в дневнике 8 ноября 1930 года: «Моя печаль в этом году перешла в отчаяние, потому что я ведь художник, я отдал этому делу всю свою жизнь, и вот это последнее, артист-писатель, сбрасывается как балласт. Мне стало чаще и чаще являться желание выйти из дома в чем есть и пойти по дороге, а потом свернуть с дороги в ближайший овраг и лечь там. И совсем не считаю это самоубийством. Меня удерживает от этого перехода привязанность к нескольким лицам, которым без меня будет трудно».

В этих обстоятельствах Пришвин пытается найти новые темы, новых героев. Прочитав книгу В. К. Арсеньева «В дебрях Уссурийского края», он отправляет ее М. Горькому в Сорренто, назвав «замечательной и превосходной повестью». Весной 1928 года Пришвин пишет Арсеньеву: «Мечтаю приехать в мае — октябре в Ваши края».

Когда В. К. Арсеньев в октябре 1928 года был в Москве, он вместе с директором Сергиево-Посадского музея А. Н. Свириным приезжает в Загорск и знакомится с Пришвиным. Сразу же после встречи Пришвин записал в дневнике: «Арсеньев... чрезвычайно подвижный, энергичный человек 57 лет. Быстро и много говорит. Я не мог оторвать его рассказ от Уссурийского края. Говорили о тиграх, о пятнистых оленях, о лотосах, о винограде, обвивающем ели и сосны, что все эти лотосы и тигры — реликты не ледниковой, а третичной эпохи...

Много раз я пытался намекнуть на чувство пустоты этой жизни без культуры, но Арсеньев понимал мой намек как на темные стороны края, например, что мошкара разъедает эпидермис...

...Ваш дикарь — настоящий реликт. Да и Вы — первобытный литератор, Вы до последней творческой капли крови растворились в изображаемом мире. Вашим пером водил инстинкт дикаря».

В этих дневниковых записях — глубинные истоки повести «Женьшень» и, главное, начало концептуальной полемики с Арсеньевым в оценке не столько образа Дерсу Узала, сколько в целом своеобразной древней культуры (для Арсеньева) лесных людей, таежных охотников, их мировосприятия, нравственности, эстетики, образа мысли и образа жизни. Для Арсеньева мир Дерсу — это мир другой культуры, в которой вовсе нет той пустоты, о которой говорил Пришвин. Это мир людей с чистой душой ребенка и безграничной преданностью другу.

Пришвин снова и снова возвращается в дневниках к книге Арсеньева: «Дикий гольд, безвестно умирающий в тайге, как всякое животное... У Толстого дядя Ерошка, получеловек-полузверь, эпизодическая фигура, приближающая к нам природу Кавказа. Арсеньев бессознательно применил тот же образ в лице Дерсу Узала для изображения дальневосточной тайги».

Для Пришвина дикарь-следопыт вряд ли может быть литературным героем, и он с некоторым недоумением писал: «В наше-то время беспощадной борьбы со всяким суеверием и самой твердой рационализации первобытный человек, суевернейший анимист Дерсу Узала, понимающий каждую ворону как люди, вышел на советскую арену жизни и сделался одним из любимейших героев нашей молодежи».

Во всяком случае, поездка Пришвина на Дальний Восток — это и попытка понять и объяснить этот любопытный парадокс. Географическое пространство путевого дневника и повести «Женьшень» — современный Хасанский район, побережье Амурского залива от Владивостока до Посьета и некоторые острова. Его главный интерес — пантовое оленеводство, совхозы и питомники пятнистых оленей, расположенные на полуострове Славянском (теперь полуостров Янковского), полуостровах Гамова и Песчаном. Он знакомится с пушным хозяйством Приморья (песцовое хозяйство на острове Фуругельма, лисятник на Седанке), изучает систему заготовки и сбыта женьшеня.

Выводы его таковы: панты и женьшень должны быть государственным делом, иначе ими будут заниматься контрабандисты; экономика звероводческого хозяйства отсутствует, так как нет опытной научной базы; хозяйство наше плохо, главным образом, потому, что каждый хороший хозяйственник несет на себе тяжесть социального груза; директора постоянно перемещаются; хороших специалистов увольняют по ложным доносам; социальные проходимцы, самолюбивые недоучки, прикрывающиеся классовым флером, — главный тормоз нашего хозяйства!

Другое редакционное задание — природная экзотика Приморья — Пришвин не выполняет. Никакой экзотики нет, есть особенная, другая природа, отличающаяся от среднерусской. Он записывает в путевом дневнике: «В Приморье нет ровного времени, которое у нас определяется одним словом: зима, осень, лето, весна. В январе — летний, теплый день. В летнее время — холодный, осенний туман. Русскому все непонятно на Дальнем Востоке — невиданные растения, насекомые, животные. В особенности непонятны и неожиданны перемены погоды. В России по приметам часто с уверенностью говорят о будущем дне. Здесь за час не знаешь, что будет дальше, семь пятниц на неделе».

Писатель-натуралист, тонкий наблюдатель и знаток природы, Пришвин восхищается этой странной природой: «Роскошно цветистая, сказочно прекрасная, единственная по красоте в мире осень — приморская осень. Итальянское солнце и свет... Лучшее в моем путешествии было — когда я среди пустынных гор и дико распавшихся скал слышал космические ритмы прибоя».

Путевой дневник во многом объясняет достоверность (в деталях) повести «Женьшень». «Я пишу только о том, что видел сам. Это правило. Если не видел, доверяюсь рассказам знающих людей». Видел Пришвин многое и спрашивал о многом. Дневниковые записи вошли в текст повести. Из этих записей следует вывод: географически прообраз оленьего питомника и пантового хозяйства, созданного героем повести, «капитаном», — полуостров Гамова с Туманной горой, падями и распадками, скалой-горой «Томящееся сердце», с бухтой Витязь. На Гамове создал свое пантовое хозяйство М. И.. Янковский. И хотя о Янковских записей мало, слухи-сплетни, из рассказов егерей и пантовщиков Пришвин узнал и историю, и план хозяйства. Он ходил один и с егерями по оленьим тропам, наблюдал гон оленей, изучал их.

Из путевого дневника понятно, что повесть он начинает писать уже в Приморье. «Благодарю судьбу, что создался Лувен». Рассказ врача С. М. Евстратовой о больничном поваре — китайце Ювене фантазией писателя превращается в историю жизни искателя женьшеня и врачевателя Лувена, в котором он попытался выразить идею многолетних размышлений — идею «родственного внимания», противопоставляемого первобытному анимизму Дерсу Узала. «Родственное внимание» — это личностное, сердечное единство «Я» со всем сущим, единство, душевно сопереживаемое.

Именно «родственному вниманию», а не следопытству охотника, учится герой повести у Лувена. «Жизнь свою в тайге он начинал звероловом и мог разбираться в следах зверей, и по следам догадываться о планах зверей, да и сам мог по-звериному думать. Но я не испытывал к этому опыту таежного следопыта того благоговейного удивления, с которым некоторые говорят о таких следопытах. Я же — как химик, в тысячу раз более сильный, чем все эти таежные следопыты, вместе взятые! Что мне это знание дикарей-следопытов! Не это испытующее внимание к жизни тайги удивило меня в Лувене, а то родственное внимание, с которым он, оставив свое жестокое и губящее жизнь дикое звероловство, относился ко всякому существу природы».

Но следует отметить, что «родственное внимание» и в дневниках, и в повести — во многом умозрительные рассуждения. «Женьшень» — полифоническое, многосмысловое произведение, лирико-философская поэма в прозе. Ее смыслы выражаются в различных образах-символах, связанных и с определенными фактами биографии Пришвина. В 1902 году, получив диплом агронома-землеустроителя философского факультета Лейпцигского университета, Пришвин приезжает в Париж. Встреча с В. П. Измалковой, русской студенткой, взаимная любовь, разлука, страдание, вина — на страницах дневника, повестей «Кащеева цепь» и «Женьшень».

Прекрасный олень-цветок, Хуа-лу, — символ любимой женщины, которую встретил в юности и потерял, символ утраченной возможности счастья. «Это упущенное мгновение никогда не простишь себе и не оправдаешь даже ценой жизни, посвященной служению науке, искусству и добрым делам... Каждый год непременной туманной весной какая-то сила с острой болью, тоской гонит меня вон из дому, я непременно попадаю на скалу... Не человек это — камень, я знаю хорошо. Камень не может чувствовать, а между тем я так сливаюсь с ним своим сердцем, что слышу, как у него там где-то стучит, и тогда я вспоминаю прошедшее, делаюсь сам совершенно таким же, как был в молодости. Перед глазами моими в виноградный шатер Хуа-лу просунет копытце. Является все прошлое со всей его болью, и тогда как будто совсем ничего не нажил, говорю вслух своему истинному другу, сердцу-скале: «Охотник, охотник, зачем ты тогда не схватил её за копытца!» Любовь — та сила, которая может пробудить в человеке творческую энергию и найти свой, человеческий женьшень. «Корень жизни» — главный смысл, главный образ-символ повести.

Когда-то в Париже Пришвин слушал лекции А. Бергсона, его философию жизни, и сразу стал «виталистом». Жизнь, по Бергсону, непрерывный творческий процесс, совершающийся во времени, могучий творческий поток, «жизненный порыв», который проходит через человека. «Наша личность, строящаяся в каждый данный момент при помощи накопленного опыта, непрерывно меняется, растет, зреет. Мы являемся творцами своей жизни. Каждый ее момент представляет именно творчество. Каждое из наших состояний, создаваясь нами, изменяет нашу личность. Мы непрерывно создаем самих себя. Каждому приходится решать самому вопросы, поставленные жизнью», — писал А. Бергсон в книге «Творческая эволюция», за которую получил Нобелевскую премию.

Разделяя идеи Бергсона о том, что человек — существо по природе своей творческое, Пришвин в повести представляет своеобразную философию человеческой жизни. Женьшень — это не столько удивительное растение, сколько корень, смысл человеческой жизни.

«Этот женьшень, содержащийся в человеке, находить и понимать не менее трудно, чем находить его в дикой природе. Но в этом и состоит смысл человеческого бытия — найти свой женьшень, не дать угаснуть творческой энергии, найти профессию, которая была бы и призванием, не отказываться от самого себя, не поддаваться ударам судьбы. Какая неистощимая сила творчества заложена в человеке, и сколько миллионов несчастных людей приходят и уходят, не поняв свой женьшень, не сумев раскрыть в своей глубине источник силы, смелости, радости, счастья... Понять себя, поверить, найти себя в своем деле — это и есть творчество жизни для человека. Тогда от него останется навсегда то небывалое, что он рождает словом, делом, помышлением, или пожатием руки, или только улыбкой».

С «корнем жизни» связан и мудрый совет М. Пришвина: «Есть мечты-планы досрочные. В этом надо всем нам сознаться, что есть сроки жизни, не зависимые от себя лично; как ни бейся, как ни будь талантлив и умен, — пока не создались условия, пока не пришел срок, все твое лучшее будет висеть в воздухе мечтой и утопией. Только я чувствую, я знаю одно, что мой корень где-то растет, и я своего срока дождусь. Сколько раз у меня в жизни бывали упадки жизненной волны, неудачи и поражения! Как вдруг жизнь сама перед тобой раскроется и тебе такой подарок представит, что мед на устах и хвост пистолетом».

Нелли ЖАБИНА