Авдотька — кулик болотный. Повесть*

Шантары и Барбадос

Паруса жили в моей душе всегда, но соленые ветры облетали меня стороной. Я затевал шторма в банных шайках, нырял в пруды и валялся на речных берегах, но морями там не пахло. А меня тянуло в моря.

Иногда я ложился на диван и мечтал. Представлял себя на лодке посреди океана, где сидел, опустив ноги в воду, насыщенную лунным светом, а мои пятки, словно две картофелины, плыли среди мерцающих звезд.

А сколько кораблей я построил на старом диване...

Однажды я выстроил яхту, большую, будто дирижабль. Некоторые ее части даже выпирали из гаража. Закрывая ворота, я поддавливал железные створки коленкой, и яхта беззвучно съеживалась в гаражном пространстве.

Конечно, поддавливание коленкой неприятно любому, но яхта была понятлива и добра ко мне, а потому терпела без жалоб мои дверные выходки.

Летними вечерами я гладил ее шершавые бока и мечтал об океанских бурях. Я не сомневался, что борта, на которые ушли кучи недописанных холстов и ворох несбывшихся надежд, выдержат любую бурю.

«Выдержат!» — соглашалась со мной яхта и отвечала легким поскрипыванием лыжных палок, заменявших шпангоуты.

Я был доволен. Яхта удалась на славу. Она была быстра, легка и вместительна. К тому же она могла быть незримой и, при желании, малогабаритной. Зажав ее в кулаке, я мог запросто прогуливаться с ней в толпе и даже сесть в автобус. А еще, разжав пальцы, я мог отпустить ее в плавание хоть в городском пруду, будто утку, где она раскрыла бы свои белоснежные паруса.

Что говорить, я был рад и решил показать ее Петрову.

Петров работал инженером, но любил путешествовать где ни попадя и на чем попало.

Как-то он построил лодку из соломы по чертежам умельцев с озера Тити-Мити-Кака и спустился на ней по Анюю почти без жертв. Лишь в конце путешествия глупая корова из села Нижняя Манома сжевала часть лодки, пока Петров бегал в магазин за спичками. Но он все же закончил плавание, употребив вместо фальшборта штаны и тельняшку.

— Как сплавал? — спрашивал я обычно Петрова.

— Плавает дерьмо и чемоданы, а моряк ходит, — отвечал обычно Петров. Но я не обижался.

Это был ответ морехода, знающего толк в судоходстве и ведающего, с чем едят корабли.

После того как я открыл ворота гаража, Петров спросил:

— Где?

— Что где? — переспросил я.

— Не вижу корабля, — ответил маститый мореход.

— Сейчас включу свет, — сказал я и включил рубильник.

Да разве стал бы я показывать Петрову яхту, если бы не знал Петрова. Петров был бы таким же заплесневелым романтиком, как и я. И он увидел яхту. Но как-то не сразу... А через некоторое время, сидя в кают-компании, уже стучал по столу:

— Какая еще Манома?! Только на Шантары... Конечно Шантары, а еще Барбадос и острова Зеленого Мыса.

Но черта с два. К концу очередной зимы гора из суеты и разных дел придавила яхту, и та тихо просела, смешалась с гаражным воздухом. А с нею не булькнув ушли на дно Барбадос и Шантары.

Я занимался своей живописью: рисовал и ездил на этюды. И даже организовал выставку. Целую неделю народ струился на выставку тощим ручейком, но картины осматривал как-то быстро. И верно, ну что можно долго разглядывать в картине? Это же не жареные лобстеры!

— Где же твои друзья? Ты даже никого не пригласил на открытие! — укоряла меня методист Варвара.

В ответ я пробурчал что-то невнятное. Честно говоря, не хотелось подталкивать колесо истории, пусть уж катится само, без моей помощи.

И все-таки друзья пришли и полили меня из лейки теплыми словами. А Петров вылил аж целый ушат сиропа. Я тут же засахарился, засиял как колобок ...

А потом успокоился и проходил до позднего вечера, полыхая колобковым румянцем.

Неожиданно Петров позвонил в апреле:

— Есть плот о восьми поплавках. Пойдешь с нами по Чуи?

— По Чуи пойду! — ответил я. — По Амазонке или Москве-реке — ни за что, а по Чуи — согласен!

— Тогда готовь удочки и шерстяные носки.

И я стал готовить.

«А что, — думал я, — пора поплавать хоть по таежным речкам, если не удается выбраться в океан. Иначе я загублю в себе морского волка: он и так уже притих и не воет по ночам от сухопутности».

Теперь мне стали сниться сны, в которых было мало морской соли, зато навалом тумана, хариусов и медведей.

— Что ты там будешь есть на завтрак? Рыбный суп? — озадачилась жена Наталья. — Уж кашу-то вы варить не будете.

— Будем жарить грибы, — отвечал я. — А кашу...

Про кашу я не знаю. Вряд ли кто приготовит кашу вкуснее, чем Наталья. Ведь стоит сыну Димке во сне перевернуться с боку на бок она встает, закуривает и готовит кашу. Или я чихну во сне — встает и готовит. Или собака за окном залает — курит и варит кашу. А уж если будильник прозвенит, чиркает зажигалкой и кашеварит с закрытыми глазами. Так что про кашу я не знаю.

Но Петров обещал, что все мы растолстеем от рыбьего жира — столько рыбы в Чуи. Хотя я не помню Петрова толстым: из путешествий он возвращался худым, как зубная щетка, или поджарым, как сухофрукт.

Китайская лапша

Все восемь поплавков я увидел в майский вечер, когда в окно с улицы проникал теплый воздух, а за крышами домов разливался брусничный закат.

Эти поплавки-сардельки на своих упругих оранжевых спинах держали каркас из трубочек и шнурочков. Плот занимал всю площадь мастерской, а потому приходилось делать выдох, чтобы куда-то пролезть и ничего не обрушить.

В помещении было уютно, пахло краской и резиновым клеем. На мешках со спальниками сидел народ, готовый покорить Чуи: Егорыч, рыжий Андрюха и Петька Верхоглядов. Подпирая шкаф, чесал грудь Петров. Я же устроился на ржавой канистре.

Все молча, следили за Петровым, который был сосредоточен и взволнован: завтра отъезд. Но Петров молчал, держал паузу.

Оставив в покое грудь, Петров защелкал пальцами то по одному, то по другому поплавку, прислушиваясь к барабанному звону надутой резины: хороша ли надутость?

Все понимали торжественность момента, а потому тоже вострили уши: как там надутость? Но поплавки пыжились изо всех сил, и корабль не подвел.

— Завтра выезжаем, — наконец произнес Петров, отыграв резиновый бит. — Все готовы? Ты заклеил надувной матрас? — спросил он Андрюху.

Рыжих трудно застать врасплох, и Андрюха не подкачал:

— А как же, уже и испытал.

Я знал, что Андрюха работал охранником, а потому испытывать матрасы мог регулярно: через двое суток на третьи.

— Хорошо, — удовлетворился ответом Петров. — Сколько, Петруша, берем горючего?

— Две канистры, — ответил Верхоглядов, отвечавший за мотор и бензин.

Петров задумался.

— Берем одну, — подумав, сказал Петров. — У нас же плот, а не танкер.

— А зачем на горной реке мотор? — вставил я. — Там течение — надул поплавки и плыви.

Все посмотрели на меня с удивлением, а Петруша Верхоглядов пренебрежительно. Он же и выдавил:

— А заливы? Как заходить в заливы?

— А разве там бывают заливы? — наивно спросил я.

Теперь все посмотрели на меня пренебрежительно, а Петруша как-то оторопел.

Продолжил Петров:

— Бывают. К тому же в заливах всегда красиво. В прошлом году на берегу залива мы видели лося.

Я замялся, и все догадались о скудости моего моряцкого багажа.

— Еще нужно докупить крупы, — продолжил Петров. — Без каши нам не обойтись.

«Откуда он узнал про кашу?» — подумал я и почти выкрикнул:

— Можно и колбасу!

А дальше пошло-поехало:

— Прошлый раз мы всю перловку скормили рыбам.

— Гороховую давай!

— Колбасу!

— К черту колбасу!

И чего это я брякнул про колбасу?! Люблю кашу, а кричу «колбаса». Вот всегда так: любишь огурцы, а покупаешь брюссельскую капусту, или хочется картошки, а прешь куриные окорочка. А колбаса рядом с кашей — ерунда.

— Давайте купим китайской лапши, — предложил Егорыч.

— Давайте, — ответили все хором.

«Что-то не хочется лапши, — подумал я. — Ведь мы только лапшу и наворачиваем, скоро через щелочки будем смотреть».

— Очень вкусная лапша, — добавил Егорыч, облизнулся и посмотрел через щелочки на Петрова.

А мне вдруг захотелось нанайской дыни. Только где ее взять, когда вокруг только узбекские. И ни за что не найдешь. Я как-то пробовал, но попадается или узбекская лапша и китайские дыни, или китайская лапша и узбекские дыни, а вот нанайской дыни не нашел.

А разговор уже велся о блеснах и «мушках». Андрюха с Петрушей заспорили: какие «мушки» лучше — коричневые или зеленые, а я вспомнил, что и у меня есть «мушка», только красная, с золотыми крапинками...

За окном между тем догорал румяный задумчивый вечер, и листва на березах сделалась багряной. Тут я увидел воробья, нахально приземлившегося на подоконнике. Воробей резко огляделся, подпрыгнул будто мячик, склевал какую-то крупинку и так же резво упорхнул.

Сумеречный воробей меня развеселил. И откуда он взялся, этот пернатый гость?

А спор уже разгорался не на шутку. К тому же в разговор ввязался Егорыч.

«Смешные, — подумал я, глядя в окно, — какой же хариус будет ловиться на коричневую или даже на зеленую „мушку“, если есть красная, да к тому же с золотыми крапинками...»

«Мотыльки» и «Поплавки»

Когда «зилок» перестал тарахтеть, и мы выбрались из машины, я услышал тишину. Это была не усталая тишина ночного города, а тишина вечная, былинная. Как и дремучий лес вокруг. Ее не могли нарушить ни хруст гальки под ногами, ни бульканье воды под черной корягой у моста. Это была нетронутая тишина. Я одеревенел и слушал безмолвную песню тайги, пока голос Петрова не разбудил меня:

— Ну как, красиво? А я тебе что говорил? Хватит глазеть, пора разгружаться...

Петров уже успел превратиться из генерала укладки в генерала разгрузки. Не прошло и пяти минут, как вещь-гора, еще недавно было примостившаяся под городскими тополями, теперь сверкала котелками под нахмуренными лиственницами.

А дальше затрещал сухостой в костре, зашумел чайник. Вода в чайнике хоть и была ледяная — Петруша зачерпнул воду прямо чайником в реке, чуть выше черной коряги — а закипела быстро и так заклокотала под крышкой, заклубилась паром, что всем стало хорошо под этим выросшим из чайного носика клубящимся деревом.

Все расселись вокруг костра, загремели кружками. Всплыл из-за спин и кулек с баранками.

К этому времени диск солнца приподнялся над тайгой, и я вспомнил, что сегодня первый день лета.

И подумалось, что хорошо начинать лето утром на берегу реки, когда ты сидишь на пеньке, хрумкаешь баранкой и пьешь пахучий янтарный чай, а чайный парок смешивается с дымом и туманом.

А солнце поднимается все выше и разгорается все жарче, а ты все хрумкаешь баранкой и все прихлебываешь чаек, хотя тебе уже и непонятно, где дым костра, где речной туман, а где веселое облачко чайного пара, потому что все смешалось и получился просто таежный воздух, но такой вкусный, что дышать им не надышаться.

Вот так все молча и пили чай, хрустели баранками и дышали, дышали и пили чай, а потом снова хрустели.

Только Егорыч не хрустел — зубы, говорил, уже не те — а потому без хруста жевал колбасу. И чай он налил из кружки в блюдечко, после чего раздул в блюдечке штормовую волну. А когда волна успокоилась, отхлебнул чаю и сказал:

— Хорошо сидим. Душевно.

— Места душевные, — добавил Петров.

— Вас тут пять душ, — вдруг заговорил водитель Леха. — А шестую плот потянет?

— Все зависит от души, — ответил Петров. — Если душа легкая — потянет, а если тяжелая — не потянет.

— Я бы тоже поплыл, — сказал Леха. — У меня душа легкая.

— Лишь бы не темная, — засмеялся Петруша Верхоглядов, — темная душа хуже тяжелой.

Леха обиженно взглянул на Петрушу. И все с недоумением посмотрели на Верхоглядова, потому что легкую душу водителя Лехи знали все. Даже сейчас Леха смотрелся легче остальных, но это, наверное, оттого, что он был в рубахе, а мы — в ватниках.

— Так ты плывешь или нет? — спросили мы Леху.

— Не-а... Мне баранку крутить надо.

— А то поплыли, — серьезно сказал Петров. — Душа у тебя легкая, и баранок у нас много.

«Пожалуй, несколько светлых душ плот выдержит, — мелькнула у меня мысль. — И даже одну-две тяжелых. Вот только темная его может потопить».

Когда мы все разомлели от чая и солнца, Петров поднялся. Это был знак: мол, плот собирать пора.

А уже вскоре корабль лежал на берегу и радовал глаз упругими оранжевыми боками. Петров же ходил вокруг, щурил глаз и довольно потирал руки: надутые поплавки были сродни нанайскому бубну.

К тому времени Леха — легкая душа пожелал нам семь футов под килем и укатил восвояси. Мы нагрузили плот вещами, и резиновый корабль, похожий на водоплавающего верблюда, был к плаванию готов.

Кораблю не хватало названия.

— Может, назовем его «Верблюд»? — спросил я.

— Издеваешься, — посмотрел на меня с укором Петров. — Верблюд — тихоходный корабль пустыни, а у нас движение, быстрота.

Уловив серьезность в словах капитана, я понял, что шутки неуместны: слишком много сил было отдано этому детищу, чтобы в конце концов корабль заимел глупое и несерьезное имя.

— «Мотылек»... Или «Поплавок», — нашелся Петруша Верхоглядов.

Но названия не понравились. «Мотылек» — слабо, любой может прихлопнуть мотылька, а в «Поплавке» не было движения, от него тянуло стоячей водой.

— «Художник Шишкин», — предложил опять я. — Он рисовал лес и много путешествовал.

— У нас не лесовоз, а плот, — отверг название Петров.

— И не поймут нас, — добавил Егорыч.

— Кто не поймет? — решил побороться я. — Медведи и волки?

— «Хариус»! — вскрикнул Андрюха.

— «Хариус»?! Вроде неплохо... — замялся Петров.

— Может, «Таймень»?

— «Кижуч»! — высказался Егорыч. — Наша рыба, дальневосточная. — И вкусная, я ел.

Мне же кижуча пробовать не приходилось, но название понравилось. Было в нем что-то от шороха трав и шепота ветра, шелеста листьев и шума воды на речных перекатах, а еще что-то от бревенчатых Кижей.

— А что, неплохо: «Кижуч»! Вот так и назовем... Согласны? — подвел черту Петров.

Все закивали головами, мол, согласны, а Андрюха, почесывая затылок, задумчиво сказал:

— Не все ли равно, как назвать, лишь бы заломов поменьше да ленков побольше...

И послышалась в Андрюхиных словах грусть. Видно были у него корабли с названиями, которые не проходили заломы, и было время, когда слабо ловились ленки. Да ведь у каждого случалась такая безрыбья пора.

И у меня тоже.

Робинзон и Пятница

В разгаре был первый день лета, когда, оттолкнув плот от берега, мы запрыгнули на него, а река подхватила «Кижуч» и вынесла на стремнину.

Защемило в моей груди: кто я теперь — моряк или странник, и я ль это плыву по бурной реке меж елок и ильмов?

А поток с клочьями пены все дальше относил плот от моста, от черной коряги. Вот и мост скрылся за кустами козьей ивы.

Угомонившись, мы смотрели на берега, вглядывались в заломы. Петров сидел в центре плота и чуть заметно шевелил усами и веслами, Андрюха с Егорычем пошевеливали впереди шестами, а мы с Петрушей устроились сзади и только вращали глазными яблоками.

Над нами веселилось солнце, в голубом небе стояли белобокие облака, а вдоль косматых рыжих берегов кучерявились березы и зеленели елки.

Мы проплывали под накренившимися лиственницами, похожими на мачты кораблей, пугали уток, которые, работая крыльями-пропеллерами, уносились вперед, вслушивались в шорохи леса.

— Впереди ручей! — вдруг крикнул Андрюха, взмахнув рукой.

Все сразу вытянули шеи, завертели головами, а я стал вглядываться в берег, надеясь увидеть блеск воды.

— Не туда смотришь, — подсказал Петруша. — Ты на воду смотри.

Я посмотрел на воду и увидел у берега синее зеркало ручья, вода которого не смешивалась с речною водой, а голубела над солнцем, сверкала серебряными иголками.

Неширок был ручей, но как звонок и светел был он! Видно, напитавшись талыми снегами и майскими росами, желал ручей поделиться удалью с рекой, но, увы, легкой мутью и пеной встретила его река. Так и бежал ручей вдоль берега сам по себе, а мы плыли рядом и разглядывали камни сквозь его прозрачные воды.

Слева и справа от нас поднимались сопки: то высокие, как генеральские папахи, а то пологие, словно узбекские тюбетейки. Но были и такие, которые вовсе на шапки не были похожи, а просто были утыканы обгоревшими стволами, как ежовые спины иголками.

— Смотрите, какая скала! — восхищенно выкрикнул Егорыч. — Будто бороной пропахали!

Все посмотрели на скалу, где каменные гряды поднимались прямо из воды и были ровнехоньки, хоть картошку сажай.

— Кто же ее так распахал? Кознодей, что ли? — спросил я с усмешкой?

— Не выдумывай, — вмешался Петров, шевеля усом. — Это священная гора Кум-Кума. Здесь живут духи. Удэгейцы говорят, что если ей что-нибудь подарить, то встретишься с двойником.

— Да ну, — засмеялся я.

— А ты попробуй, — повернул ко мне голову Петров и подмигнул.

— И что ей нужно подарить?

— Хоть что. Хоть варенье, хоть печенье, а лучше пыжиковую шапку. У тебя есть пыжиковая шапка?

Пыжиковой шапки у меня не было, зато в кармане оказалась пуговица. Я зажал в кулаке пуговицу, и когда проплывали под скалой, незаметно опустил ее в воду. Встречаться ни с кем я не собирался, но сделать подарок горе захотелось. Ведь верим мы во что попало, только потому, что другие верят.

Наконец сопки раздвинулись, река успокоилась и задышала ровнее. Ровнее задышали и мы. Но ненадолго...

— Залив! — вдруг громко и четко произнес Петров. И добавил: — Тот самый залив, где мы видели лося!

Он махнул рукой вперед, а потом повернулся ко мне:

— Я же тебе говорил...

Я помнил о заливе, и мне тоже захотелось увидеть лося: нравился мне этот большой олень с печальными глазами.

А Петруша Верхоглядов уже завел «Ветерок». Поплавки плота напряглись и, описав дугу, «Кижуч» вошел в залив.

Мы решили пристать к берегу, чтобы размяться и заглянуть за кусты: может, там до сих пор пасется прошлогодний лось?

Но лося в кустах не оказалось. Зато с берега открылся волшебный вид на залив и гору Кум-Кума. Тенистым предстал перед нами Лосиный залив. По берегам его разрослась осока, а над головой кружевами сомкнулись ветви торжественных елей. Лишь в некоторых местах солнечный луч пробивал крону деревьев и падал янтарным пятном на темную воду.

— Я должен это нарисовать! — сказал я Петрову.

— Рисуй, — ответил Петров.

Я достал этюдник, краски и взялся за дело. Но оказалось, что времена — мое и Петрова — текут по-разному. Уже через пять минут этот мастер швартовочного конца стал наседать.

И это тогда, когда у меня начал вызревать пейзаж. Выход предложил Егорыч...

И Петров решил плыть, оставив меня с рыжим Андрюхой, так как река, обогнув сопку, возвращалась к заливу с другой стороны: мы даже видели сиянье воды между деревьев.

Я принял жест капитана с благодарностью, а Петруша Верхоглядов кровожадно пошутил:

— И волки сыты, и краски целы.

Петров глянул на Петрушу голодным волком и, обернувшись ко мне и Андрюхе, сказал:

— Через час на том берегу!

Мотор «Кижуча» взревел, плот качнулся... мы остались у кустов шиповника вдвоем с Андрюхой, будто Робинзон и Пятница.

Зеленый глаз Кознодея

Когда я закончил рисовать, солнце уже прокатилось по верхушкам елок, которые тут же вспыхнули закатным огнем. Лосиный залив замер и таинственно поблескивал чернильной гладью.

— Тут, наверное, хозяин тайги Кознодей живет, — предположил я, собирая этюдник.

— Похоже, — сказал Андрюха, стоявший все это время у меня за спиной. — Он и сейчас небось на нас смотрит.

— Как это? — спросил я тревожно и огляделся.

— Как, как... Он же в любую животину может превратиться, в того же лося, а может и в кузнечика.

— Хе, — усмехнулся я. — И в рыбу может?

— Может, — серьезно ответил Андрюха.

Что-то булькнуло у берега в осоке. Я и Андрюха вытянули головы и напряглись.

— Вот он, Кознодей, — шепнул Андрюха. — Дает знак.

Одна или две мурашки скользнули по моей спине.

И тут мы увидели выводок утят с уткой, выплывающий из зарослей травы.

Не успел я как следует рассмотреть эти серые комочки, похожие на кроличьи хвосты, как утиное семейство скрылось среди желтых созвездий калужницы.

— Тьфу ты, — воскликнул я. — Плавают будто домашние.

— Видел, какой у него глаз? Зеленый, — тихо произнес Андрюха.

— У кого? — не понял я.

— У селезня. Видел, как он нас рассматривал?

— Так это же утка, — натужно засмеялся я. — У селезня шейка изумрудная.

— Ну да, утка, — согласился Андрюха. — А селезень-Кознодей из кустов глядел. И глаз у него зеленый. Мутный какой-то глаз. Пошли отсюда.

Я еще раз вгляделся в кусты, но кознодеева глаза не увидел. Хотя что-то зеленое там было. И даже муть какая-то расползлась.

Через некоторое время, пробравшись через заросли, мы оказались на берегу Чуи. То, что око Кознодея за нами не поспевало, мы почувствовали сразу: здесь было светлее и звонче. Но плота мы не увидели.

— Рано еще, — сказал Андрюха. — Сейчас появятся.

Мы уселись на корягу, белую, будто кость динозавра, и стали ждать.

Андрюха шевелил гальку носком сапога, а я любовался рекой, вечерним лесом. Край солнца, словно арбузный ломоть, торчал из-за сопки и уже не грел, а лишь добавлял багровости уходящему дню.

— Баранку хочешь? — спросил Андрюха, вынув из кармана пару баранок.

Я молча взял одну. Но как-то не хрустелось, и мы грызли баранки вполхруста, серьезность овладела нами: не было плота.

— Что-то случилось, — сказал Андрюха. — А навстречу идти — можем разминуться.

— Так что делать? — подскочил я. — Может, им помощь нужна?

Андрюха помолчал и сказал:

— Кто знает, может, залом попался — его обтаскивать надо. Подождем, пока не стемнеет. По темноте не поплывешь, тогда уж решим.

После этого по-вечернему серьезный Андрюха встал и прошелся по берегу туда-сюда.

Затем скомандовал:

— Разводим костер!

— А спички? — хлопнул я себя по карманам.

— Спички есть, — отозвался Андрюха и помахал мне зажигалкой.

— Кстати, что у нас в карманах? — спросил он, когда вернулся к коряге. — Чем мы будем отпугивать медведей?

Оказалось, что Андрюха мог отпугивать медведей ножом, зажигалкой и баранками, а я только акварельными кисточками.

— Покажешь ему картину, — сказал Андрюха, который становился все вечерней и рыжее. — Может, она его отпугнет.

«Во-во, — подумал я — приплыл: буду своими картинами медведей пугать».

Мы разожгли костер и задумались, не переставая поглядывать на реку. Лес вокруг сделался тревожным и молчаливым. Кознодей все-таки нагнал нас и теперь хлопал зеленым глазом в соседних кустах.

— Эх, чайку бы, — стукнул себя по коленкам Андрюха. — В другой раз без котелка — никуда.

— Да, глупо получилось, — поддакнул я. — С костром и без котелка.

— Ничего. Еще малость подождем и двинем навстречу, — сказал вечерний Андрюха с легким утренним оптимизмом.

А первый летний день между тем съежился и повернулся к нам своим сумрачным съежившимся боком. Над сопкой Кум-Кума вспыхнула звезда.

Костер трещал и как мог веселил нас, но зловещие тени подбирались со спины. Хозяин тайги все сильнее обхватывал нас своими мохнатыми ручищами.

Где-то за речным поворотом раздались шорох и хруст, будто жирный заяц сорвался с елки. Мы с Андрюхой переглянулись и замерли.

— Что это? — шепотом спросил я. — Может, заяц?

— Заяц, — кивнул Андрюха. — Только крупный.

Шорохохруст повторился, вселяя в нас гадкий страх.

— Еще один, — еле шевеля губой, сказал я.

— Слышу, — шепотом ответил Андрюха, вглядываясь в сумерки.

Шум послышался еще и еще. Зайцы посыпались с деревьев, как еловые шишки. И вот, наконец, самый крупный из них вышел на берег. Он был широкоплеч, усат и безух. Это был Петров.

Да разве могло быть иначе? Разве настоящий капитан бросит свою команду?

— Залом! — издали крикнул он. — Пришлось обтаскивать.

Мы с Андрюхой поднялись, радостно замахали руками.

Зловещие тени тут же ускакали в лес, а Кознодей спрятал свои мохнатые ручищи.

— Гаси костер, ночевать там будем, — сказал Петров подошедши. — Ужин пора готовить.

Рыба в этюднике

Когда мы выбрались к плоту, на берегу уже бушевал костер. Рядом метались две тени.

— Получилась картина? — подала голос тень, похожая на Егорыча.

— Получилась! — ответил я.

— А мы тут застряли, — отозвалась другая тень, напоминавшая Петрушу. — Дров еще надо бы.

И мы пошли за дровами.

Насобирав рукастых и ногастых коряг, установив палатки, мы разбрелись по берегу со спиннингами. Нам не терпелось поймать ленка. Лишь Петров и Егорыч остались у костра, взялись за приготовление ночного борща.

Долго выбирал я блесну для первого заброса. Соорудив снасть, метнул спиннинг. Окрыленная блесна тут же оказалась на кусте козьей ивы. Я попытался стянуть ее с куста, но оборвал леску. Проглотив горькую слюну, я полез в коробочку с блеснами.

Второй заброс оказался удачнее — блесна не зацепилась за куст, но теперь запуталась леска.

«Козни Кознодея, — подумал я. — Он подсунул мне морской узел». Взявшись распутывать леску, я увяз в узлах и кольцах. Теперь я бился в кознодеевских сетях, как муха в паутине.

Лишь опустившись на бревно и кое-как отдышавшись, я одолел путы.

С третьего раза все удалось. Но теперь рыба не желала хватать блесну. Я бросал снасть под кусты другого берега, норовил пристроить свои крючки в ручье и тихой заводи, бросал вдоль и вширь — рыбе было наплевать.

Я сел на бревно, положил рядом спиннинг.

От костра тянуло борщом, от реки — сыростью. За орешником, будто вареники в сметану, плюхались в воду блесны Андрюхи и Петруши.

Я стал смотреть на луну и притаившуюся под ней гору Кум-Кума. Потихоньку дремота овладела миром.

Сквозь ночной туман я увидел рыбака в болотниках и капитанской фуражке. Он стоял в реке и бросал спиннинг. В отличие от меня ему везло: ленки вылетали из воды один за другим.

— Ну что, друг, не ловится? — обернувшись, спросил рыбак-капитан.

— Не ловится, — ответил я, не удивившись незнакомцу.

— А мне всегда везло, — воскликнул он и бросил жирного ленка в растреноженный этюдник. — И в морях тоже: только закину — клюет...

— Ты что же в морях бывал? — спросил я его.

— Бывал. Я на своей яхте везде бывал. И в океанах, и в морях... Все исходил, изрисовал, а сколько этюдников загубил... Тоска.

— Я и вижу — рыбу в этюдник складываешь...

— Надоело все: и ленки, и яхты, и этюдники с красками. Ты счастливый — у тебя только холст да блесна на кусте ивы. Это много.

Капитан снял фуражку и почесал лысину.

— Не так много, — ответил я, вздохнув.

Редколесье на голове и борода показались мне знакомыми.

— Тебе ленков-то дать? — обернулся капитан.

— Не надо. Сам наловлю, — ответил я и вдруг понял, что капитан-рыбак, измученный ленками, этюдниками и океанскими бурями похож на меня. Двойник?

— Бери-бери, — настойчиво предлагал оказавшийся вдруг рядом капитан-двойник.

Он высыпал на гальку рыбу из этюдника и хлопнул меня по плечу:

— Уха из ленка, это тебе не борщ.

От мощного хлопка я чуть не уткнулся носом в рыбьи хвосты. Тут же капитанская рука хлопнула меня по другому плечу.

— Борщ готов!

Я поднял голову. Передо мной стоял буйноволосый и безбородый Петров.

— Пошли ужинать, — подтвердил свое присутствие Петров.

— Пошли, — сказал я и увидел, как из-под моих ног в сторону Чуи стали отпрыгивать увесистые ленки...

Странно, но и Андрюха с Петрушей ничего не поймали.

Уже прихлебывая ложкой борщ, Андрюха сказал:

— Ничего. Клев начнется с полуночи.

— Да-да! — поддержал его Петров. — А как борщ?

Все одобрительно закивали головами, не прекращая при этом метать в себя золотистое варево.

— Непонятно! Ведь и ночь лунная, — вставил между двумя ложками борща Егорыч.— Должен ленок ловиться в лунную ночь.

Егорыч поскреб миску и, облизав ложку, добавил:

— Бросишь мышь, а он смотрит с глубины и видит усы от мыши на воде и хватает.

— Мышь хватает, что ли. за усы? — спросил я.

— Да усы — это волна от мыши. Мышь-то без усов.

— Что ж это за мышь без усов? — решил посмеяться я. — Ненастоящая что ли?

— Мышь искусственная, — серьезно ответил Егорыч, — а усы настоящие.

— Настоящие только у капитана, — весело сказал Петруша и подхалимски подмигнул Петрову.

Егорыч невольно провел рукой под носом: на месте ли усы? Все посмотрели друг на друга: у кого еще усы настоящие?

Усы у всех оказались на месте: взъерошенные — у Андрюхи, веревочные — у Петрова, пучком — у Егорыча и у меня кое-какая небритость. Не было усов лишь у Петруши.

— Усы надо растить смолоду! — подмигнул капитан Петруше.

— Я в детстве пробовал — на кота похож, — сказал Петруша.

— А мне отращивать в детстве ничего не разрешали — только чубчик, — вспомнил тут я безволосое детство. — А когда разрешили — стала расти одна лысина.

Все дружно глянули поверх моей головы, отыскивая следы чубчика. Но след не обнаружился, и поедание борща продолжалось.

— Без усов как без рук, — произнес Петров. — Усы — забрало мужчины. В усы можно настроение спрятать, они от ветра защитят и в холод согреют.

— Верно, — вздохнул Егорыч, почесав ложкой плешь.

— Усы согреют, а лысина охладит.

— Шапку носить надо, — грубовато сказал Андрюха.

— Можно бороду отрастить — борода греет, — вставил я, закругляясь с борщом. — Не растет верх, выращивай низ.

— С бородой мороки много...— задумчиво протянул Егорыч.

Так, пока мы вели бестолковый слабоусый разговор, вокруг стеной встала темень. Лишь медные наши лица выступали у огня из тьмы.

«Какая уж тут рыбалка, — подумал я. — Сейчас бы в палатку... А еще этот тип в капитанской фуражке и рыба в этюднике... Откуда это? Может, и вправду Кум-Кума?»

— Вот чай допью, — произнес в это время Андрюха, — и пойду «мышачить». Через час-другой самая рыбалка начнется.

Рыбий след

— Борщ пропал! Борщ пропал! — приговаривал кто-то на берегу.

Этот плач о борще да стук дождя по палатке разбудили меня. Хотел одеться и выскочить наружу, но разве упустишь момент полежать хмурым утром в палатке, помечтать.

«Вот, — воображал я, — и плыву средь океана. И не дождь это, а брызги и пена океанских волн долетают до моей брезентовой каюты. И выхожу я на мостик, ставлю паруса, кручу штурвал, готовлю еду... Кстати, что с борщом? Прокис, что ли?»

Ладно, пора приставать к берегу. Я натянул болотники и выбрался наружу.

— Борщ пропал! С кастрюлей! — объяснял Егорыч Петрову. — А вместо борща — ленки!

— Какие ленки? — ничего не понимал спросонья Петров. — Ленков наловили?

— Не наловили? — горячился Егорыч. — А вот лежат... Откуда я спрашиваю?

— Как откуда?! — проснулся наконец Петров. — Из реки, Андрюха наловил. А борщ съел.

— Да в том-то и дело...

В палатке послышался шорох, и высунулась Андрюхина голова:

— Не мои ленки, — сказал Андрюха, выбираясь из палатки.

— Может, Петруша?

— Первый раз слышу, — раздался забрезентовый голос Верхоглядова. — И борща я не ел.

Ну а меня и спрашивать никто не стал: не был я похож на человека, который может наловить ведро ленков.

Вот так дело! — стояли мы вокруг костра в недоумении кастрюля с борщом исчезла, а ведро с ленками появилось!

— Надо искать следы — не медведь же рыбу принес, — сказал Петров. И мы стали шарить в кустах.

— Есть! — закричал уже скоро кто-то. — Есть след!

След оказался большим, как лапоть. Он даже разевал рот и шевелил плавником. Это был полууснувший ленок. А через десяток метров след повторился. Но уже поменьше: этот не шевелил плавниками, а только раздувал жабры и пучил глаз.

«Уж взаправду не штучки ли это Кум-Кумы, — подумал я, — и не вчерашние ли это капитанские ленки?»

А следы-ленки между тем все попадались и вели нас в чащу.

Остановившись у очередного ленка, мы задумались: что же это за рыбий след и куда он ведет? Как-то жутковато стало нам.

— Это Кум-Кума! — с негодованием сказал Петров и посмотрел на меня. — Может, ты все же подарил ей пыжиковую шапку?

— Только пуговицу, — признался я.

— Во-во, — облегченно выдохнул Петров. — Я так и думал...

— Борщом пахнет! — вдруг потянул носом Егорыч.

Мы тоже засвистели носами, завертели головами: среди запахов ландыша и черемши закручивался аромат родного борща.

Неожиданно вверху раздался шорох. Мы даже не успели испугаться, как к нашим ногам, вместе с каплями дождя, свалилась кастрюля.

Все дружно посмотрели наверх.

Среди ветвей старого дуба мы увидели скворечник не скворечник, курятник не курятник, избушку не избушку...

Мы раскрыли рты и выпучили глаза, как ленки, упрятанные в наших карманах.

Из скворечника, будто из дубовой бочки, раздался глухой голос:

— Ешьте ленков-то. А то спортятся...

Мы онемели: что за леший?

— Ты кто? — наконец, осмелев, крикнул Петров и, помедлив: — Борщ ты слопал?

О борще можно было не спрашивать: кастрюля валялась у наших ног.

В скворечнике послышался шум, но никто не выглянул. Только вновь раздался голос:

— Дай, думаю, рыбой угощу, а взамен борща похлебаю.

— И как борщ? — оттаял душой Егорыч.

— Свеклы маловато, — ответил некто. — А так ничего.

— Как маловато? — тут же возмутился Егорыч. — Две свеклины вбухал.

— Две мало, — продолжал верещать скворечник. — На такую кастрюлю надо три. И лучка не жалеть...

— Счас! Уж я знаю, как борщи варят, — чуть-чуть обиделся Егорыч.

— А ты чего там делаешь, на дереве? — спросил Петров.

— Историю пишу.

— Какую историю? Живешь, что ли, там?

— Живу, — ответил некто бочковым голосом.

— Так покажись хоть, — сказал Петров. Ему, видимо, надоело разговаривать со скворечником.

— Зачем? Мне и так хорошо, — возразил скворечник.

— Ну тогда сиди там, а мы пошли, — подбоченился Егорыч.

— Чай пора пить, — поддакнул Петруша.

Я поднял кастрюлю, и мы уже собрались уходить, когда из почерневшего от дождя курятника-избушки выглянула лохматая голова, похожая на болотную кочку.

— А драться не будет?

— Зачем нам драться — ты нас рыбой угостил, — уже веселее произнес Петров. — Приходи чай пить.

Пробую лопатой

Скворечник — болотная кочка успел в самый раз: чайник только показал свой норов — забулькал, зашипел.

Дождь к этому времени закончился, а брюхатая войлочная туча, почесав живот о верхушки елей, спряталась за сопками. Над тайгой всплыло солнце.

Звали болотную кочку Еремой. Это был нестарый мужичок с бородой-мочалкой, в валенках, с веселыми сорочьими глазками.

Похлебывая чай, мы посматривали на Ерему, слушали его.

— Я своих ленков в заводи пасу, за большим камнем, — рассказывал Ерема. — Насобираю короедов, накормлю, они за мной как овечки и ходят. На ночь калитку открываю — пусть порезвятся, к утру все одно домой бегут.

— Прикармливаешь что ли? — переспросил Андрюха.

— Прикармливаю, — согласился Ерема и продолжил; — А если расплодятся, то пробую лопатой — раз лопата стоит, значит, густо, пора в другую заводь перегонять.

— Вот человек — рыбу пасет! — удивленно закачал головой Егорыч. — А ребятки и пескаря не поймали!

Я слушал эту белиберду рыбьего пастуха Еремы, пил чай да посматривал на Петрова: удается ли ему спрятать настроение в усы. Но Петрову все удавалось: он смог запихнуть в усы и ухмылку, и недоверие, и веселость.

А у Егорыча наоборот — все из усов вываливалось наружу, ничего не держалось.

— Ты, — говорит, — Ерема, скажи честно: чего промышляешь?

Тут Ерема задумался, отхлебнул чая, откусил баранки, а потом уж сказал:

— Историю пишу.

— Какую историю? — вывалил из своих рыжих усов любопытство с усмешкой Андрюха.

— Историю. Больше не скажу.

— А зачем? — не удержался я.

Ерема опять задумался, еще глотнул чая.

— Не знаю, — ответил, наконец. — Один пишет, другой пашет, третий пляшет... А зачем? Не знаю.

— А мы не пишем, а вот по речке спускаемся, — вставил Петров.

— Отдыхаете, значит, — заметил Ерема.

— Отдыхаем, значит, — согласился Петров.

— А живешь на дереве? — поинтересовался Егорыч.

— На дереве и живу, — ответил вздохнув Ерема. И добавил: — Наших много тут с Голенищева на деревьях околачивается: кто белку пасет, кто оленя, а кто грибы собирает.

Ерема поставил кружку на пенек, утерся рукавом и произнес:

— Скучно стало в деревне, в лесу веселее.

«Может, и веселее, — подумал я, — только как жить на дереве? Ерунда какая-то. Может, трав лесных нанюхался?»

Посидели мы еще, похрустели баранками, узнали, что Пронька на елке живет, а Федорчуки — на кедрах. А вот бабка Матрена с берез не слазит: тут уж понятно — береста да сок березовый, чего не жить.

Солнце проснулось и припекало вовсю, согревая наши спины и высушивая одежду, а костер наоборот, помигивая угольками, стал ко сну клониться.

— Пора с ленками разобраться и плыть дальше, — поднялся Петров. — А за рыбу, Ерема, спасибо.

Начистили мы ленков, нажарили до хрустящей корочки да отобедали вместе.

— Вкусная рыба — ленок! — обгладывая рыбьи косточки, приговаривал Ерема. — Только лучка бы добавить да ольховых листочков...

— Счас, — отозвался Егорыч, хрустя плавниками, — уж я-то знаю, как рыбу жарить...

«Золотой дуб»

Утро выдалось славным: туманным у земли и солнечным в небе. Зачерпнул я руками воду Чуи и обжег ледяными струями лицо. Остатки сна, словно птицы, тут же вспорхнули и растворились в тумане. Долго катал во рту воду, будто льдинку, пытаясь ее согреть, а потом еще дольше вертел в ладонях мыло, которое не желало мылиться.

Во время завтрака, когда у каждого в руке было по кружке какао, заговорили о кабане.

— Полтонны, не меньше, — уточнил Петров, — а шерсть, а копыта... Серьезный зверь.

— Про клыки забыл, — добавил я. — Как сабли.

— А хвост какой? — спросил Петруша.

Я попытался вспомнить облик вепря, но хвоста в своих воспоминаниях не обнаружил.

— А был ли хвост? — книжно спросил я.

Вышла заминка, хвост поставил всех в тупик: никто не знал, есть ли у кабана хвост. Даже Егорыч честно признался, что с кабаньими хвостами дел не имел.

И тут с реки послышался шум. Все обернулись. С другого берега к нам двигался большой зеленый рюкзак с двумя тыквами сверху. Рюкзак перебирал ногами, размахивал конечностями и гнал перед собой волну. У берега рюкзак раздвоился, и обе части выбрались на берег по отдельности. Это были егерь Ухватов и браконьер-охотник.

— Здорово, мужики! — первым поздоровался браконьер-охотник. — Чаевничаете?

— Здорово! — ответили мы. — Какавничаем! Присаживайтесь!

А Петров добавил:

— Андрюха, налей-ка гостям какао!

Андрюха подал гостям какао, и те с удовольствием отхлебнули из кружек ароматного напитка.

— Хорошее кофе! С сахаром! — похвалил егерь Ухватов и спросил: — А документики, извините, у вас имеются?

— А как же! — бодро ответил Петров.

Однако после пошаривания в карманах документ нашелся только у меня: это была красная книжица некоего фонда.

— Ага! — сказал егерь Ухватов, повертев книжицу в руках. — Все как есть. А то приезжают без документа, шишки собирают...

— Да мы не за шишками. Путешествуем, — сказал Егорыч. — Уху варим.

— А-а-а...— понятливо протянул егерь Ухватов.

— Напугали вчера до смерти, — встал Петров, — с этим самым... Куда он делся?

— Кто? — округлил глаза браконьер-охотник.

— Кабан-то? — пояснил Петров.

— Убег боров, чтоб ему, — ответил браконьер-охотник и отхлебнул из кружки какао. — Прогнал я его подальше — он у меня под дубом всю землю изрыл.

— Это, Гришка, ты меня остерегся, — произнес егерь Ухватов. — А то бы зашиб его.

— Не зашиб. У меня соль в патроне, — ответил Гришка.

С этими словами он достал из кармана патрон, ковырнул его и высыпал соль на ладонь.

— Я же пугануть только хотел: дуб завалится — где жить тогда? Такого дуба во всей тайге не сыщешь.

— Так у тебя дом на дубе том? — спросил я Гришку словами классика, сам не ожидая того.

— А как же, в дупле и живу. А Петрович, — Гришка кивнул на егеря Ухватова, — по-соседски, на кедре.

Мне показалось, что я ослышался. Я глянул на своих друзей: Петров, Егорыч и Петька Верхоглядов оторопело хлопали глазами. Лишь Андрюха ехидно улыбался и сосал какао через соломинку.

«Что за ерундовина, — подумал я. — Ну встретили в тайге одного чудака, но не вся же деревня сбрендила?»

— А Ерему вы случайно не знаете? — спросил вкрадчиво Егорыч, отхлопав глазами.

Гришка допил какао, поставил на пень кружку, подтянул «болотники» и ответил:

— Ерему-то? Знаем. Наш, голенищевский.

— Видели мы его, — встрял Петров. — Рыб пасет и роман пишет.

Я посмотрел на реку: туман на реке рассеялся, а вот в голове моей туману добавилось.

— Ерема — мужик стоящий, — продолжил егерь Ухватов, — пишет историю про деревню нашу.

— А зачем она ему? — весело спросил Андрюха, выплюнув соломинку.

— Как зачем?! — удивился егерь. — Чтоб не забыли, как жили раньше.

— А зачем? — не унимался Андрюха. — Зачем — чтоб не забыли?

— Ну ты даешь, паря, — ухмыльнулся егерь и, подняв брови, покачал головой — мол, попадаются еще в тайге такие безмозглые люди. А потом продолжил, посматривая уже больше на Петрова с Егорычем, чем на Андрюху: — Вот гляньте. Они городские, внаем дома прихватили, понастроили из них магазинов да торгуют шоколадками друг с другом. А мы на деревьях обретаемся, шишки сдаем, грибочки разные... Гришка вон желудем кормится...

— Ага, — поддакнул Гришка, — желуди собираю. — Они из него кофе делают и в город везут. «Золотой дуб» называется.

— Правду говоришь, — оживился Егорыч. — Пил я этот кофе — веником дубовым отдает. Вот-те че делают...

Я вспомнил, что и у меня дома стоит банка «Золотого дуба».

— Ну а потом, — продолжил егерь, — когда все шоколадки съедят, а «Золотой дуб» дуба даст, что делать? А все уж забыли, как жить надо...

Егерь Ухватов сделал паузу, осмотрел всех строгим егерским взглядом и сказал:

— А вот вам история Еремы! А? А там уже написано, как жили раньше и как жить надо!

Теперь все стало понятно. В самом деле, чего в деревне скучать или в городе болтаться — выбирай березу, дуб или сосну да щелкай орешки и закатом любуйся. А желаешь — ленков лови и чай заваривай из брусничных листьев. А деревьев в тайге много, на всех хватит.

Вот такой вышел разговор о деревьях и деревне.

Еще с полчасика сидели мы, говорили о том о сем, а когда Гришка и егерь Ухватов собираться стали, спросил я их:

— А вот скажите, есть ли хвост у кабана?

— Хвост-то? — переспросил Гришка и посмотрел на меня, прищурив глаз. — Хвост имеется, куда ж ему без хвоста.

И добавил, то ли в шутку, то ли всерьез:

— Мы их, свиней, по хвостам и считаем. Не по пятачкам же считать?!

Тут все заулыбались. И правда: считать хвостами — нормально, а пятачками — несерьезно, не по-охотничьи.

А перед самым уходом гостей Петров нырнул в палатку и вынырнул оттуда с банкой какао «Янтарная сосна».

— Возьмите, какавничать будете! — сказал Петров и отдал гостям банку. — Пейте на здоровье!

— Спасибо за хлеб, за соль! — поблагодарили гости и направились к кустарнику, из которого вчера и объявились.

Хвосты и водоросли

Еле заметная тропинка вела нас вдоль берега реки, лишь изредка углубляясь в чащу. Андрюха с Петрушей шли быстро, потому я еле поспевал за ними, то и дело тыкаясь удилищем в заросли. Тропу преграждали поваленные деревья, через которые я перелезал, напрягаясь и кряхтя. Иногда проваливался ногой в яму или спотыкался о трухлявый пень. И все-таки на сердце было легко от того, что шел я по зеленому лесу, слушал разговоры деревьев и птиц, видел блеск воды среди кустов шиповника или чубушника, вдыхал ароматы хвои и сырой листвы.

Наконец мы вышли из чащи и очутились в пойме, поросшей осокой. На другом берегу взметнулись под облака стволы ильмов и елей. Вода под берегом, под деревьями была черной. Где-то там, в темной глубине, терлись друг о дружку боками жирные ленки, поджидая неловкого малька.

Андрюха и Петруша быстро размотали удочки и забросали свои хитроумные наживки в воду. Опытные рыбоуды знали, где живет рыба: поплавки их снастей болтались не абы где, а на самой границе света и тени.

Пока я собирал удочку и разглядывал бабочку, присевшую на гальке, Андрюха выхватил из воды хариуса.

Это был толстобокий и увесистый хариус — в нем чувствовалась порода.

Я тут же выразил восхищение Андрюхиным хариусом, а Петруша при этом не повел даже ухом.

Через некоторое время в траве подпрыгивали и били хвостами уже несколько серебристых рыбин. Не было среди них только ленка.

«Непрост, ох непрост этот тертый крапчатый ленок, — подумал я. Стоит, небось, в темной воде под бревном да косит зеленым глазом: понаехали, мол, тут с коричневыми да зелеными мушками. Видали мы, мол, всяких...»

Наконец я собрал удочку. Несмотря на клев, я решил поискать другое место: занозой сидело во мне желание встретиться с Большим ленком.

— Вряд ли, — хмыкнул Петруша. — Ленок — рыба ночная. Вот медведей тут, наверное, навалом.

«Да уж, — струхнул я. — Бродят поди, выжидают».

Но, поразмыслив немного, все же решил подняться вверх по течению.

Уже за поворотом я обнаружил залом. Вода тут бурлила, пенилась и клокотала между бревнами. Вырвавшись же на простор, сверкала серебром, будто кто-то бросил в реку горсть рыбьей чешуи.

Я вспрыгнул на комель огромного тополя и глянул между бревен: глубока и черна была вода. А слева, в заводи, прозрачна и голубовато-зелена. И стайку хариусов увидел я в заводи: рыбы стояли носом против течения и шевелили хвостами.

Я размотал удочку и забросил снасть. Веселился, покачиваясь на воде поплавок, болталась пред рыбьими носами красная с золотыми крапинками мушка, но клева не было.

«Что за чертовщина?! — думалось мне. — Там ловится, здесь нет. Кознодеевы штучки».

Помучившись немного, я перелез на другое дерево, забросил удочку и растянулся на мшистом зеленом коврике старого тополя.

Солнце пригревало. В кронах деревьев переливались радужные кольца, которые сверкали ослепительными искорками и опускались все ниже, ниже...

Неожиданно набежали тучи. Вокруг потемнело. Кроны деревьев приблизились и окружили меня своими теплыми лапами. Щебечущий день быстро превратился в тихий вечер, который заговорил на своем глухом вечернем языке.

— Тебе не надоело валяться? — услышал я деревянный голос и увидел перед собой человека.

Это был капитан-двойник. Он сидел на ветке и побалтывал болотными сапогами.

— Хватит плавать по мелководью, — сказал капитан-двойник, не теряя деревянности в голосе. — Пора поднимать парус и выходить на большую волну. Или тебе нравится валять дурака?

Я был удивлен появлением малознакомого, но страха не почувствовал.

— Так ты хочешь или нет на большую волну?

— Но как? — спросил я каким-то трухлявым голосом.

— Я возьму тебя с собой, — ответил капитан, доведя деревянность в голосе до крепости дуба. — Я дам тебе бамбуковую удочку и ореховый этюдник. Хочешь — пиши-рисуй, а хочешь — складывай в этюдник рыбу. Мы будем шляться по морям и океанам...

Удивительно, но предложение капитана-двойника не показалось мне неожиданным. Идти в моря с этюдником и бамбуковой удочкой я был готов, но как оставить домашних? К тому же я не умею готовить кашу...

Я поднялся, спустил ноги с тополя и почесал небритость на щеке. Нужно решать...

Тут ветки зашевелились, и из багряной листвы высунулась голова егеря Ухватова.

— Надо держаться хвостов, парень, — произнесла ухватовская голова. — Зачем тебе эта сырость?

— Не слушай его, — сказал капитан-двойник надтреснувшим дубовым голосом. — У него в голове одни кедровые шишки. Тебе не нужны хвосты.

— Но в хвостах вся надёжа, — произнес егерь и выставил из листвы шишкообразное плечо.

— Не надо! — дубовато бухнул капитан. — В океане простор, ветер, йодированные водоросли... А хвосты приведут тебя в стадо.

— А чем плохо стадо? — спросил егерь Ухватов и выставил из листвы второе шишкообразное плечо.

— Чем? Стадо — это рога, копыта, зов пастуха, а ему нужна крепкая палуба и морские узлы, — не теряя взятого направления, продолжал капитан-двойник.

— Из хвостов тоже можно вязать морские узлы, — не унимался егерь.

— Ха... Кому нужны на суше морские узлы? — отбивался капитан.

«На суше, на море, — подумал я, слушая капитана и егеря. — Я-то чего хочу? Крепкий хвост или йодированную водоросль? Никогда не задумывался над этим, да, видно, пришло время разобраться в себе: хвост или водоросли, водоросли или хвост?»

Тут я почувствовал в руках что-то твердое и дрожащее — это был кабаний хвост.

«Все-таки подсунул мне хвост шустрый егеришка», — подумал я.

Хвост вырывался из рук и тянул за собой. Я сжал его крепче и приоткрыл глаза. Кабаний хвост быстро превратился в бамбуковую удочку, которая трепыхалась в моих ладонях. Вместе с хвостом исчезли капитан-двойник и егерь Ухватов, а солнце растопило вечернюю мглу.

Я дернул удочку и выхватил из воды жирного ленка. Уже через полчаса в моем ведерке на берегу обживалось больше десятка ленков...

«Да... наваждение, — подумал я, вспомнив капитана-двойника, когда клев неожиданно прекратился. — Есть что-то в Кум-Куме, раз пуговица сработала. На пару с Кознодеем стараются, подбрасывают свои штучки».

Но скоро я забыл о хвостах и водорослях, сосредоточившись на поплавке. Мне хотелось поймать еще пару рыбин, хотя и без того настроение было хорошим — не каждый день отлавливаешь ведро ленков. На поплавок вновь замер посреди бревенчатой заводи.

Авдотька и медведи

Устав глядеть на поплавок, я переключился на куликов, бродящих по песку. У воды обитает множество птиц, но любопытней всего для меня кулики. Особенно болотный, красноногий...

Как-то с отцом в час безрыбья мы так же сидели на берегу речушки и смотрели на речную рябь. День был серый и мокрый.

И тут появился красноногий кулик. Сначала он прыгал по кочкам, обросшим кустами, то и дело опуская нос в жидкую грязь, а затем перебрался на песчаный берег.

— Авдотька — кулик болотный! — сказал, повеселев, отец. — Красив! Все скопом живут, а этот один... Щеголь!

Я стал разглядывать кулика: серый с черными пестринами верх, белый низ. А еще светлая полоска на крыле и длинные красные ноги...

«И правда красив!» — подумалось мне.

— А что за имя такое — Авдотька? — спросил я отца.

— Не знаю, — выждав, ответил отец. — Может, от Авдотьина дня, что в августе... На него обычно дожди выпадают, а кулик, он сырость любит.

Я и отец смотрели на кулика-авдотьку, который бродил по берегу и выковыривал из песка то червячка, то козявку.

— А еще авдотькой, — продолжил отец, — рыбу-лежень и полевой хмель называли... Сейчас уж не знаю как...Все меняется.

«Меняется, — подумал и я. — И неясно: хорошо это или плохо? Могло бы уж что-нибудь и не меняться».

Я посматривал то на куликов, то на поплавок и вспоминал давнюю рыбалку, когда за спиной послышался шум.

Я оглянулся и похолодел от ужаса: у ведра с рыбой копошился огромный зверь. Он был лохмат и многоголов. Зверь фыркал и шерудил лапами в ведре.

Я окаменел.

Но зверь как будто не видел меня: он жрал ленков тремя головами. Я затаился, разглядывая гидру и дрожа от страха.

Нажравшись, гидра развалилась на части: медведицу и двух медвежат.

И в этот момент дернулось удилище — клюнула рыба. Слабо соображая, я рванул снасть. Большой ленок, вылетев из воды, сорвался с крючка и, описав дугу, шлепнулся рядом с медведями.

Медвежата тут же захрустели ленком, а медведица подняла морду и посмотрела в мою сторону.

«Бежать! — мелькнула мысль. — Догонит! Главное — не смотреть в глаза! — лихорадочно думал я. — Спокойно! Лови рыбу... лови рыбу! Не смотреть...»

Я судорожно воткнул поплавок в бревенчатую заводь, и его тут же повело. Взмахнув удочкой, я выхватил второго ленка. Он, как и первый, исполнив дугу, упал рядом с медведями...

Краем глаза я видел неподвижную медведицу и, набросившихся на рыбу, медвежат.

«Закормлю!»

С этой панической мыслью забросил я удочку в третий раз.

И ленок не подвел... Третьего моего ленка слопала медведица.

Теперь медведи сидели на берегу и ждали рыбу, а я все забрасывал и забрасывал удочку...

Такого самопожертвования от рыбы я не ожидал — ленки прикрыли меня собой.

Трудно сказать, сколько продолжался «медвежий» клев. Но вот медведица поднялась, потянула носом воздух и заковыляла прочь. Медвежата побежали за ней. Остановившись у безрукой коряги, медведи поковыряли гальку, а затем побрели дальше.

Еще дважды останавливались они на берегу, пока не повернули в чащу и не скрылись в кустах орешника.

Я тут же слетел с тополя, схватил ведро и приударил в противоположную сторону. За поворотом я увидел Андрюху с Петрушей, которые сматывали удочки.

— Поймал что-нибудь? — поинтересовался Андрюха.

Я открыл рот, чтобы произнести слово, но не смог: на меня будто свалился мешок картошки.

— Что с тобой? — почувствовав мою мешковатость, спросил Андрюха. — Смотри, какой бледный.

Я по-прежнему открывал рот, но слова упирались и не шли наружу. Меня стало трясти.

Андрюха с Петрушей переглянулись.

— Мед-ведь, — наконец выдавил я.

— Быстрее отсюда! — взвизгнул Петруша и ускорил собирание пожиток.

И мы, выстроившись гуськом, бодро зашагали по тропе. Хотя бодро шли Андрюха с Петрушей, а я шел в серединке раненым бойцом: картофельный куль давил на плечи, а отдельные картофелины, путая мысли, кружили в голове...

Керосиновый клещ

Петруша, Андрюха и Егорыч к рассказу о «медвежьей» рыбалке отнеслись по-разному: кто-то посмотрел на меня прищурив глаз, кто-то ухмыльнулся в усы... Поверил лишь Петров.

— Однажды, — сказал Петров, — когда я промышлял тайменя в верховьях Анюя, рядом рыбачил медведь. И когда у него пропал клев, я предложил ему свое место, свой улов и даже...удочки.

Петров потеребил ус и продолжил:

— В рыбацком деле важна взаимопомощь! А тут накормлена целая семья!

Речь имела успех: я заслужил жидкие аплодисменты.

«Верьте не верьте, — думал я, — главное, что наловил ведро ленков, медведя увидел и цел остался».

Я сидел у костра, грыз баранки, немного радовался и чуть-чуть жалел себя.

«Даже ведро не бросил!» — размышлял я.

Над тайгой в это время взошла бесприютная луна, осветив берег и реку серебристым светом. И роковая печаль разлилась по медвежьим углам.

— Эх! — выдохнул я, громко хрустнул баранкой и хлебнул стоградусного чая, даже не дунув на него: наверное, от легкой обиды на свою нелепую жизнь с полоумными медведями, бумажными яхтами и холстами, раскрашенными не в те цвета...

Трещал костер, разгораясь ярче, гуще становилась темнота. Я жевал баранку, не ощущая вкуса, запивал чаем и смотрел на огонь.

— Чего не спишь? — раздался голос Егорыча.

— Не хочу, — ответил я.

— Напереживался.

Егорыч подошел к костру, держась за поясницу.

— Но молодец, я бы побег.

Я промолчал.

— Пора домой, на печку, — продолжил Егорыч, ощупывая перцовый пластырь, налепленный на спине. — Поясница — верный признак.

Я посмотрел на Егорыча, облепленного пластырями.

Как-то любили Егорыча пластыри, не желали с ним расставаться: казалось, что пластырь с лысины старого плотохода незаметно съехал к нему на спину.

А поутру природа подала и вовсе определенный знак: Петрова укусил клещ. Он коварно вцепился в капитанскую грудь ночью.

Мы тут же окружили Петрова и стали соображать, что делать с клещом.

Петруша предложил обмазать его зубной пастой, а Егорыч — залить керосином.

— Верно! — поддержал я. — Пусть сначала погибнет от удушья, а потом захлебнется в керосине.

После моих слов Андрюха ухмыльнулся и добавил:

— А если не захлебнется, мы его подожжем — пусть сгинет в огне.

Я тут же представил себе керосинового клеща, который мечется в дымящихся кущах капитанской груди, и мне стало жалко Петрова.

Но Петров был мужественно спокоен.

— Пассатижи! — коротко сказал он.

Петруша подал инструмент.

Петров взял пассатижи и, применив правило буравчика, выдернул кровожадное насекомое.

Тень, бродившая по лицу капитана c утра, сошла на нет. А через мгновение уже бодрым голосом Петров дал команду трубить сбор.

Когда солнечный луч ударил в макушку, плот отчалил от берега. Тут же он был подхвачен быстрыми водами Чуи и весело, с удалью, помчался вниз по течению реки.

Я снова сидел на своем месте и вертел головой, но уже не чувствовал себя странствующим пассажиром. В какой-то миг я ощутил себя членом команды резинового корабля и в глубине души даже простил кораблю его воздушность и отсутствие паруса.

Долго плыли мы: может, час, может, два. Только когда день стал затухать, Петров изрек:

— А не завернуть ли нам в гости к деду Авдею? Дед Авдей — мужик хороший.

— Отчего же не завернуть, — согласились мы. — Завернем, раз мужик хороший.

Дед Авдей

Сказано — сделано. Не успел я расспросить Петрова, кто такой дед Авдей, как открылось нашему взору целое хозяйство на берегу: избушка, банька, лодка и даже пчелиные ульи, которые прятались в траве крошечной деревенькой.

Приставал «Кижуч» к берегу под громкий лай собак. Хвосты же у собак закручивались кольцами, будто ручки у кружек.

На лай собачий высунул голову из избушки и сам хозяин, дед Авдей. Сначала он прищурился, осмотрел нас, пришельцев, а потом заморгал глазами-бусинками, засветился серебристой щетиной. И тут же прикрикнул на собак:

— Чего разбрехались? Ишь! Чай хороших людей от плохих не отличаете?

Узнал дед Авдей Петрова — видно, не впервой гостил Петров в этом доме. И сразу спросил:

— Помогла тебе настойка или как?

— Спасибо, Авдей Кондратьевич! Помогла! С год уже как новенький хожу! — кинул леща деду Авдею Петров.

— А то как же! — весело воскликнул дед Авдей и пригласил всех в дом.

По душе пришелся мне дом деда Авдея: неказистый снаружи, да приглядный внутри. У окна и по стенам — занавеси из лесных трав, в углу — ружье, на топчане — медвежья шкура.

А еще на столе самовар. Не маленький, электрический, а большой, настоящий, с трубой-кочергой, причудливыми ручками и ажурным вентилем на кране.

Захотелось мне попить чаю из этого самовара, но дед Авдей распорядился по-своему: сначала в баньку, а уж потом дойдет очередь и до самовара.

Так и сделали: натаскали с речки воды, растопили березовыми поленьями печурку, а когда из щелей баньки пошел дым да пар, нырнули в парилку.

Ох и охаживали мы себя березовыми и дубовыми веничками, пока не стали красными, как вареные раки. Даже глаза у нас стали рачьи: выпученные и круглые. А Петрова с Андрюхой и вовсе было не отличить от ракообразных, когда они, растопорщив усы, выскочили из баньки и стали пятиться к реке. Лишь окунувшись в холодную воду, они приняли человеческий облик, и то ненадолго, потому как опять стали хлестать себя вениками без устали и наливаться красным рачьим цветом.

А после баньки расселись мы вокруг самовара. Сидим, отражаемся в самоварных зеркалах, а он пыхтит, раздувает латунные щеки.

Я же пристроился между столом и окном: то в окошко погляжу, тихому закату порадуюсь, то в самовар глянусь, над собой посмеюсь.

Крутил я так головой туда-сюда, от чая отдувался, пока не обратил внимание на толстый слой серого вещества между стеклами. Присмотрелся получше...

Что за ерунда?! Никак не пойму, что это такое.

— Что это в окне между стеклами? — наконец отважившись, спросил я деда Авдея.

— Да комары это, — ответил дед Авдей. — Сушеные.

— И что же вы их не уберете?

— А зачем? — пожал плечами дед Авдей, удивляясь моей наивности. — Когда делать нечего, я им носики обрываю, настаиваю да пью помаленьку.

Все тут же смерили деда Авдея провизорскими взглядами, и над столом повис немой вопрос...

Даже самовар перестал пыхтеть и затаился.

— Для чего? — наконец хором спросили мы.

— Как для чего?! — ответил дед Авдей. — Чтобы летать!

Мы переглянулись. Самовар же тихонько засвистел.

— А зачем человеку летать? — после паузы, как бы поддерживая шутку, спросил я. — Человек по земле ходить должен.

— Ходить должен, — согласился дед Авдей и на мгновение задумался. А потом добавил, прищурившись:

— И летать тоже — хоть маленько, хоть как пичужка малая. А то всю жизнь будешь к земле жаться...

— Так мы же не ангелы, чтоб крылышками махать, — вставил Петруша.

— Ангелы — другая песня. А у тебя, паря... дай-ка пощупаю, — дед Авдей протянул руку и пощупал Петрушины лопатки, —...у тебя, паря, крыльев нет — будешь всю жизнь березовым веником махать.

Все сразу приосанились, заерзали лопатками, пытаясь ощутить крылья — вениками махать никому не хотелось.

— А вот у него есть! — показал пальцем на меня дед Авдей. — только хромает на одно крыло... Но ничего — я тебе настойки дам. Человек, он иногда в облаках летать должен.

«Да, — подумал я. — Может, и были крылья, только где они сейчас — разлетелись по перышку».

Далее разговор с небес опустился. Особенно после того, как зажгли керосиновую лампу и отведали дедаавдеева угощения: картошечки да самоварного чая.

Мы тоже были не лыком шиты: угостили деда Авдея ленками.

— Хороши ленки! Молодцы! — похвалил дед Авдей непонятно кого: то ли нас за то, что поймали ленков, то ли ленков за то, что они хороши. Но неважно это. Все равно приятно было услышать такие слова от хорошего человека деда Авдея.

Сидели мы, ели картошечку и говорили о предстоящем лете и будущих грибах, а я все старался понять: смог бы я здесь летать, как дед Авдей, на берегу таежной реки, и в чем тогда был бы смысл моих летаний?

И ничто путного мне в голову не лезло, пока разговор сам на эту колею не вышел.

— И хочется тебе, Кондратьич, тут куковать? Какой смысл? — спросил Петров деда Авдея.

— А я тебе вот как скажу, — ответил дед Авдей. — Смыслов их вон сколько — в темном углу, под печкой — один смысл, меж болотными кочками — другой, а уж между березами или в синем небе — десятый, двадцатый. Так что лови-хватай, какой по нраву, выбирай по вкусу. И тут уж каждый сам решать должен,: какого смысла ему придерживаться...

Я посмотрел в окно. На тайгу опустилась ночь, и в стекле, среди отражений самовара и керосиновой лампы, объявилась полная луна. Большая белая бабочка ударилась в стекло. Я вспомнил о Димке и Наталье: как они там без меня? И почувствовал, что в избушке стало душно... Может быть, от керосиновой лампы, а может, от жаркого самовара. Я открыл окно.

— Комары сожрут, — возмутился кто-то.

Я не ответил, а вдохнул ночной воздух, наполненный ароматом липы и трав, посмотрел на зеркало реки, на чернеющий на сопке лес, подумал о том, что не мешало бы в этом году съездить со своими на море, а еще, как хорошо, что сейчас только июнь и впереди целое лето...

Сергей ЗИМИН
Рисунки автора

* Печатается с сокращениями.