Война. Дорога на восток*

Мария Вениаминовна Вольгушева с внучкой ВеройАх, война, что ж ты сделала, подлая:
Стали тихими наши дворы.
Б. Окуджава

22 июня 1941 года. Удивительно прекрасный, яркий, солнечный день! Я закончила 8-й класс. Юра (брат. — Примеч. А. В.) перешел на третий курс мединститута. У школьников каникулы. В нашем дворе, на улице полно детворы. В нашей семье частые гости: подруги Любы, друзья и сокурсники Юры...

Вокруг тишина и покой...

Вот уж точно: как гром среди ясного неба я услышала тревожные крики людей, бежавших по улице: «Война! Война началась!»

Я и многие, кто оказался рядом со мной, оцепенели от такого сообщения. Никто, конечно, и представить себе не мог, что ждет каждого из нас долгих, бесконечных четыре года.

«Черные тарелки» (репродукторы) в квартирах, огромные на столбах громкоговорители по улицам и площадям города собирали множество людей. Доклад министра иностранных дел СССР В. М. Молотова, многократные в продолжение дня сообщения Совинформбюро о событиях на полях сражений, о том, как вынуждены отступать наши солдаты, покидая один за другим города и населенные пункты, о первых героических подвигах и потерях. Какой тяжкой стала наша жизнь!

В первые дни войны фашистские самолеты бомбили город Полоцк, который находится в восьмидесяти километрах от нашего города. А такое расстояние было для гитлеровских стервятников сущей чепухой.

В этот же день, 22 июня, в 16 часов нам домой принесли повестку, в которой значилось, что военнообязанная Свинкина Любовь Вениаминовна должна явиться на сборный пункт ровно к 9 часам утра 23 июня. Итак, война вошла в наш мирный дом.

На следующее утро мы с папой проводили нашу сестру милосердия на страшную войну. На площади собралось множество парней и девушек. Одни группы мобилизованной молодежи пели прощальные песни («Дан приказ ему на запад, ей — в другую сторону»), другие тихо плакали, скрывая слезы, третьи рыдали навзрыд... Это первый эпизод, который дал нам реально почувствовать, в какой этап истории вступает наш народ.

Вспоминать об этом без слез невозможно.

Но ведь это еще только самое начало войны. Воздушные тревоги объявляли несколько раз в день. Завывание сирен терзало сознание и душу. По радио постоянно шли сообщения о массированном наступлении фашистских войск. Частыми «гостями» в небе над моим городом стали незваные бомбардировщики, завязывалась перестрелка между вражескими и советскими самолетами — воздушные бои. А дети, когда наступало затишье, выбегали на улицу или во двор и собирали осколки снарядов: кто больше соберет. «Забавное» соревнование, ничего не скажешь.

Мама. Конец 1940-хВ городе появились первые погибшие и раненые. Напряжение с каждым днем нарастало. Уже эвакуировались многие фабрики и заводы. По радио ежедневно призывали мирное население уехать в глубь страны. Наша семья стала собираться в дальнюю неведомую поездку: мама собирала документы, моего свидетельства о рождении почему-то там не оказалось. Собирали крайне необходимые вдали от дома пожитки, связывали их в узлы. Думали, что вместе с нами поедет тетя Рахиль (папина сестра), но она, страшно встревоженная происходящим, твердо заявила: «Я не могу поехать. У меня очень болит голова. Вы же скоро вернетесь». На свою малую родину мы уже не вернулись никогда.

Наступил день нашего отъезда — 5 июля 1941 года.

Мы все, кроме отца-инвалида, увешанные спереди и сзади узлами, побрели к берегу Двины. Другого пути уже не было. Главный переход (через мост) был запрещен как транспорту, так и пешеходам. В любое мгновение мост могли взорвать фашисты-налетчики.

Вот мы и на берегу реки. Лодочники перевозили убегающих от войны людей. Переехали. Теперь надо добраться до железнодорожного тупика, где стояли эшелоны, увозившие эвакуированных из города. Поймали грязную от угольной пыли грузовую машину, бросили в нее свои пожитки, помогли взобраться родителям, сели сами и уехали... Нашли тупик, обосновались в одном из вагонов. Когда тронемся в путь? Куда нас повезут? На эти вопросы никто не мог дать ответа. Сидим, ждем...

И вдруг свершилось настоящее чудо: мама увидела из вагона девушку в военной форме, идущую вдоль эшелона, которая как будто искала кого-то. «Дети, — обратилась к нам мама, — посмотрите, ведь это наша Люба!» (сестра. — Примеч. А. В.). Конечно, это была она. Как она могла найти нас среди сотен вагонов, многих десятков, даже сотен тысяч людей? Произошло чудо из чудес. Чтобы это понять, надо хорошо знать мою сестричку, которая для блага нашей семьи готова была пойти на любое доброе дело, преодолеть любые преграды на пути.

Свидание наше длилось минут пятнадцать. Люба оставила нам свой сухой паек (какие-то консервы, немного хлеба), сказала с сожалением, что время ее истекает и ушла. Расстались мы на пять лет и три месяца...

Наконец мы услышали гудок нашего паровоза, и эшелон тронулся в далекий, неведомый путь. Нас предупредили, что будут частые остановки, если бригада машиниста и начальник поезда узнают о приближении фашистских «мессершмиттов». А мы, пассажиры, должны выбегать из своих теплушек и ложиться под откос так, говорили, меньше опасности быть задетым снарядом или его осколком. Мы верили.

За трое суток мы проехали всего 60 километров. Эшелон наш остановился на станции Рудня 8 июля. Это в 60 км от Смоленска, крупного железнодорожного узла, который в то время уже не раз бомбардировала вражеская авиация.

Юра, а потом мы с мамой пошли к зданию станции в надежде купить что-нибудь съестное. Приближаясь к зданию, мы услышали знакомый гул самолетов... Буквально через мгновение люди засуетились, забегали в поисках убежища или укрытия. Забежали в какой-то погреб, народу много, как селедок в бочке. Стоим, еле дышим, бледные, как снег. Вскоре раздались страшные взрывы, как будто над нами и где-то подальше. И стало тихо, зловеще тихо.

Папа в 1938-мПостепенно, еле передвигая ноги, мы отправились обратно. Что с папой? Жив ли он? Где Юра?

Но самым невообразимо страшным было видеть «плоды», только что оставленные бомбардировками. Горели два цельнометаллических вагона (в них увозили от войны детей-сирот). Оранжево-красные языки пламени взлетали высоко в небо, далеко разбрасывая свои искры. Плавился металл, и в этом огненном месиве погибали сотни несчастных детей... И ничего нельзя было сделать...

Идем дальше. Мама идет за мной, еле делая шаг за шагом. Очередная жуткая картина: между кочками в болоте лежит женщина, около нее громко плача, возится двух- или трехлетний малыш. Что делать? Чем помочь? Вдруг женщины, шедшие вместе с нами, крикнули: «Вон стоят санитарные машины!» Слава тебе, господи! Пришло спасение. А спасать пришлось очень многих людей. Ведь фашисты прострелили насквозь много эшелонов...

Тревога за жизнь папы и Юры увеличивалась с каждой минутой. Ведь найти свой эшелон и наш вагон в нем было очень трудно: все они одинаковые, грязно-коричневые. «Папа! Папа! Где ты?» — кричала я изо всех сил. «Я здесь, дочка! — услышали мы с мамой знакомый голос моего отца. — И Юра со мной!»

Отлегло... Но следы войны, которые я увидела своими глазами, оставили в моем сердце рубцы на всю жизнь.

Где-то часов в девять вечера того же 8 июля наш поезд продолжил свой путь. Надо же было очистить территорию станции от груды разрушенных вагонов, остатков левого крыла станции, осколков бомб и снарядов.

По пути следования казалось, что мы едем то туда, то обратно. Запомнились города: Елец, Грязи, Борисоглебск. В Грязях нас кормили пшенной кашей. Огромным количеством глиняных чашек с кашей были уставлены столы длиной, наверное, с полкилометра. Каша оказалась страшно пересоленной. Но съели все до крупинки и благодарили хозяев изголодавшиеся люди.

Когда мы оказались на территории Воронежской области, по эшелону прошел слух, что скоро нас высадят. Так все и произошло: нас высадили на станции Байчурово.

Отец мой, очень озабоченный судьбой Юры, твердо сказал сыну: «Собери свои вещички, добирайся, как сможешь до Саратова, к дяде Володе. Если и там тебя не мобилизуют в ряды действующей армии, постарайся продолжить учебу в мединституте». На перекладных, пересаживаясь из вагона в вагон, Юра добрался до Саратова дней через пять. А ведь это было недалеко от Байчурово, километров триста.

Нас же, эвакуированных, посадили на подводы и развезли по близлежащим селам.

Невозможно забыть безбрежные поля пшеницы с колосьями, склонившими свои головки под тяжестью тугих зерен. А бахчи с созревающими желтыми дынями и зелено-полосатыми арбузами! Голову терзала мысль: неужели все это достанется врагу? неужели все это богатство сгорит или достанется фашистам?

Мой брат Семен. 1947Мы приехали в Черноземье, о котором А. П. Чехов сказал: «Посадишь оглоблю — вырастет тарантас».

Нашу семью вместе с пятью другими семьями привезли в село Тюковку. Хозяйку нашу звали Пелагея Семеновна. Жила она в добротном доме с невесткой Полей, сын ее был на фронте. Дом состоял из коридора (сенцы), большой кухни с русской печкой и горницы. Вокруг дома огромный двор, устланный деревянными мостками, и много разных хлевов, сараев, курятников для скота и птицы, в которых жили три-четыре коровы, много овец, баранов, кур, гусей и уток.

Встретила нас хозяйка как долгожданных гостей, накормила так, что и в чудесном сне увидеть было невозможно.. Наверное, мы смотрелись такими измученными, изможденными, уставшими — беженцами, одним словом, что вызывали в сердце этой женщины жалость и сострадание.

Наступило время обеда, а, может быть, ужина, и нас пригласили за стол. Хозяйка достала из печки огромную сковороду, в которой еще скворчало сало, залитое яйцами. Комната (кухня) сразу наполнилась таким ароматом, что голова закружилась. Затем была подана пшенная каша, сваренная на чистом, собственном, натуральном молоке. На вид это была не просто каша, а золото, которое едят люди. Запили мы это чудо вкуснейшим молоком.

Нам показали, где мы будем спать: на полу, на кухне. Было лето, тепло, и нас нисколько не смутило и не обидело место нашего сна.

Наступили колхозные трудовые будни военного времени в тылу. Мужья, братья, сыновья сражаются на фронтах священной войны. Лишь иногда можно было встретить мужчину — немощного или явно инвалида. Работали в колхозе женщины и подростки. Пололи, окучивали картофель, капусту, сахарную свеклу.

О шикарном гостеприимстве очень скоро пришлось забыть. Когда стали поспевать зерновые и началась их выборочная уборка, меня включили в женскую бригаду, которая выполняла эту работу.

Я, девчонка, родившаяся и выросшая в городе, не имела представления о жизни в деревне и о том, что значит вырастить овощи, картофель, хлеб... Уставала страшно, работать приходилось от зари до зари. Мама работала рядом со мной недолго. Силы стали покидать ее недели через две.

Особенно трудно приходилось мне на уборке хлеба. Нужно было сгрести граблями столько колосьев, сколько необходимо для одного снопа. А за смену требовалось навязать один-два снопа. И чем больше, тем лучше. А чтобы его связать, требовалось сделать прясло (жгут). Спасибо женщинам, научившим меня этому невероятно тяжелому труду. Ремеслом этим я овладела лишь на захудалую троечку. Милые женщины! Как они были ко мне снисходительны!

Кроме меня больше заботиться о престарелых родителях было некому. То было только самое начало священной войны.

С сестричкой Любой. 1946Вспомнился один эпизод. Было прекрасное летнее утро. На небе не единого облачка. Мы убираем хлеб. Вдруг поднялся сильный ветер. Горизонт стали застилать свинцовые тучи, которые мгновенно оказались над нашими головами. Упало несколько крупных капель дождя... «Все в ригу!» — раздался голос нашего бригадира. Рига — так назывался большой шалаш для укрытия во время полевых работ. Уселись, молчим. И в этой тишине одна из женщин запела церковную песню. Все, кроме меня, конечно, тихо от глубины души поддержали свою подругу на разные голоса. И столько сердечной боли, печали было в этом пении! А по щекам одиноких женщин-солдаток текли горючие слезы. Это пение и эти слезы рвали мое сердце на части. Я очень долго не могла успокоиться. Увидела перед собой родной Витебск, дом, в котором мы жили, лагерные пионерские костры, родную школу, любимых подруг... Что ждет меня впереди? Выдержу ли я эти испытания? Должна выдержать! А иначе зачем я на этом свете живу...

Правление колхоза выдавало эвакуированным какие-то продукты. С поля нам разрешалось приносить в небольших количествах картофель, свеклу, капусту... В общем, перебивались как могли.

Будет великим грехом, если скажу, что, живя и работая в Тюковке, мы голодали. Если живешь на земле, да еще летом, да еще такой, как Черноземье, голода всегда можно избежать.

Наступил сентябрь 1941 года. Отец напомнил мне, что надо продолжать учебу. Школа была в соседнем селе Макашевка, что в семи километрах от нас. Отмерив 14 км туда и обратно, я побывала в Макашевке, узнала о школе и о том, что в ней есть 9-й класс. Шла через прекрасный сосновый бор, полный рыжиков. В школе сказали, что занятия начнутся не раньше 1 ноября.

Вернулась домой и продолжала работать в поле, как и раньше. Работала там, куда пошлют. Совершенно неожиданно для этих мест, где-то в середине октября выпал снег, да такой глубокий, что все покрыл толстой пеленой. Что будет с урожаем? Хлебные поля под снегом, картофель, свекла под снегом... Уборка, конечно, проводилась вручную. И когда окончательно установилась зима, не смогли урожай убрать полностью. Больше половины урожая осталось под снегом. Я понимала, какая это огромная потеря не только для местных жителей, но и для всей страны.

В начале ноября семьи с детьми переехали в Макашевку. Снова нас расселили по квартирам. Моя семья попала к Кантемировым, это бабушка, дедушка и внучка.

Планировка дома такая же, как у Пелагеи Семеновны: большая кухня с русской печью и комната, в которую нас поселили хозяева.

Начала я ходить в школу, в 9-й класс. Запомнила только двух учителей: литературу вел Ростислав Львович, химию преподавал тоже мужчина. Я очень удивилась этому: мужчины, а почему-то до сих пор не призваны в армию. Ростислав Львович провел в нашем классе четыре-пять уроков по литературе, на которых он прекрасно читал «Мертвые души» Гоголя. А что мы делали на уроках химии, вообще вспомнить не могу.

Семья Галины. Федор Григорьевич, Игорь и Ирина.1947В моем классе было человек пять. Сидели в пальто, в шапках, было холодно. Учебный процесс длился не более двух недель. Учителей мобилизовали на войну. Школа закрылась. Мое учение в школе закончилось до 1944 года.

Работать зимой было негде. По радио мы слушали только грустные новости: «Наши войска оставили города.., наши войска понесли... потери в живой силе и технике, при штурме, высоты погибло солдат...» Неимоверно тяжело было все это слышать. Как мы ждали хороших перемен, хороших вестей! С какой радостью слушали мы голос нашего замечательного диктора Левитана! Даже тогда, когда приходилось сообщать о наших неудачах на фронтах, он делал это с таким сожалением, голос его дрожал, и в то же время мы чувствовали, что наш народ победит. Победа будет за нами!

А как мобилизующе и ободряюще действовала на нас песня-гимн «Священная война», появившаяся в самом начале войны!

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война!

Какая сила слов! Они звучат как набат, призывной колокол! И рождают в наших сердцах веру в победу!

 

О неудачах, потерях и поражениях на фронтах мы узнавали не только по сообщениям Совинформбюро. Немало можно было увидеть своими глазами, находясь в тылу. Так, из окна нашей квартиры я несколько дней подряд наблюдала, как шли мимо нас необмундированные, в телогрейках, куртках, валенках, сапогах (кто в чем) наши отступающие солдаты. Они шли, низко опустив головы, как будто чувствовали себя виноватыми в чем-то. До сих пор мы не получили никаких весточек с фронта от Любы и Семена, ничего про нас не знала моя старшая сестра Галина, жившая на Дальнем Востоке. Каким это было счастьем, что в тылу, в Саратове, жили наш дядя Владимир, мой брат Юра, студент третьего курса, не мобилизованный из-за плохого зрения.

Потом связь была налажена, и мы стали получать солдатские треугольники с фронта, а от нас шли письма по адресу: ППГ № 429 (полевой передвижной госпиталь № 429 — адрес Любы) и на адрес военной части, где служил Семен. Но тревога, боязнь за жизнь Семена и Любы не утихали ни на минуту.

Наступила первая военная весна. С фронтов по-прежнему приходили безрадостные, тревожные сообщения.

Начались весенние полевые работы. Я снова при деле. Я работаю.

Но пока пришла весна, мы жили в очень холодной квартире. И вот однажды...

Студентка педучилища. 1946Разбушевалась стихия, крупными хлопьями валил снег. Добыча дров стала нашей обязанностью. Так решили хозяева. Мы с отцом, как обычно, снарядившись топором и пилой, отправились в лес. Заготовили два деревца (для отца побольше, другое для меня). Быстро стало темнеть. Началась пурга. Пропали под снегом стежки-дорожки. Мы заблудились. Мне стало страшно. Отец шел за мною след в след и успокаивал: «Дочка, иди прямо, дома должны быть где-то недалеко». Я и старалась идти по указанному курсу. Шли мы дольше обычного, боялись сбиться с пути. У меня стали замерзать руки и ноги. К счастью скоро я увидела огоньки и услышала лай собак.

И вот мы в своем дворе, оставили добычу и инструменты, вошли в помещение. Я неожиданно почувствовала боль в пальцах ног. Хозяйка предложила какую-то мазь и жир. Мама полечила меня, напоила кипятком и уложила спать. Через два-три часа я проснулась от сильной боли отмороженных пальцев. Чем только ни лечили меня хозяйка и соседские женщины. Спасибо им огромное!

Я снова стала работать в бригаде. Жизнь продолжалась в том же ритме. Но кроме переживаний, тревог и забот, были и светлые моменты.

От Кантемировых мы переехали в новый дом — к хозяину по прозвищу Ванька Ветров.

Жилище Ваньки Ветрова и домом назвать вряд ли можно. Это была халупа, чердак с крышей, подпертые тремя столбами. «Интерьер» этой лачуги состоял из одной комнаты, которая и стала нашим новым жильем. Зато мы сами хозяева! Ничего, жить можно. Тем более скоро лето. Возле дома был неразработанный участок земли, который взяла в руки моя мама. Раскопала землю. Соседка дала ей картофель на посадку, лук-севок, рассаду капусты...

Не оставляй без внимания свой огород, ухаживай за ним и жди урожая. Разве это не счастливый эпизод в нашей жизни в труднейшие годы эвакуации?

В километре от нашей лачуги находился сосновый бор. В нем располагались военные части, готовившиеся к отправке на фронт. А линия фронта была уже очень близко. Мы не только знали об этом, мы это чувствовали и видели. Видели и слышали, как летали над нашим селом фашистские самолеты-разведчики и разбрасывали свои «фонари» (так мы называли пули или снаряды, освещавшие землю таким сиянием, что хоть иголки собирай).

Мы узнали, что в сорока километрах от нас находится крупная железнодорожная станция Поворино — прямой путь на Сталинград. Шел июль. Тревога в наших сердцах нарастала с каждым днем. Мы ждали сообщения местных властей об очередной эвакуации.

И тем не менее даже в этой обстановке молодежь (девушки из Макашевки и замечательные парни из соседней военной части) устраивали вечером танцы, играла солдатская гармонь, пели песни. Влюблялись. Все чисто, целомудренно, светло, благородно. Мальчики! Мальчики! Постарайтесь вернуться назад! Какая прекрасная пора в жизни каждого человека — молодость! Пора планов, мечтаний, любви. Но пришла на нашу Родину страшная война. Фашистские сапоги топчут нашу землю, убивают наших отцов, матерей, братьев, сестер, жгут города, уничтожают фабрики и заводы.

Вскоре мы поняли, что дни нашего пребывания в Макашевке сочтены. По селу прошло сообщение: всем желающим надо собираться и быть готовыми к дальнейшей эвакуации.

Я в 1938-мЭшелоны поданы. Мы снова едем на восток.

Конец августа 1942 года. Положение на фронтах Великой Отечественной по-прежнему редко радует. Снова вяжем узлы со своими пожитками. Собрали какой-никакой урожай с собственного огорода: картофель, морковь, репа, лук репчатый. Всего понемногу: разве могли мои родители и я унести хотя бы полмешка овощей? А что ждет нас в пути?

Письма с фронта приходили к нам очень редко.

И вот мы снова на станции Байчурово. Нас снова ждут эшелоны. И снова никто не может сказать, куда следует наш поезд. Но зато теперь у нас есть кое-какие продукты: ели сваренную в Макашевке картошку, грызли морковь, репу. В пути мы были суток пять-шесть. Нам сообщили, что поезд прибыл на станцию Богданович, что в Свердловской области. Здесь нас высадили, здесь пока наша последняя остановка. Нам сказали, что для эвакуированных выстроен рабочий городок из шести бараков, в которых мы будем жить. Еще стало известно, что на местном огнеупорном заводе очень нужны рабочие руки. На заводе изготавливался из шамотной глины огнеупорный кирпич, крайне необходимый для строительства доменных и мартеновских печей.

Нас расселили по баракам. Каждой семье по комнате с плитой и тремя топчанами. Наконец-то у нас есть жилье. Это значило для нас очень много. Через два-три дня мы стали рабочими Богдановичского огнеупорного завода. Я буду получать зарплату, нам выдадут хлебные карточки, которые мы не имели больше года. Я и мои родители как-то повеселели. Ну как не радоваться этим новостям! Быстрей бы только пришла наша долгожданная победа! Конечно, я и представить себе не могла, каким тяжким будет физический труд на заводе.

Сначала меня назначили истопником цеховых печей. Я должна была на угольном складе набрать два ведра угля и по винтовой узкой лестнице дотащить эту ношу до третьего этажа, растопить печи или поддержать огонь в печах. Печи огромные, необходимых навыков для такой работы у меня сроду не было. Да и откуда было им взяться? Ладони через пару дней были истерты ведерными ручками до крови. Боль нестерпимая. Правда, через несколько дней мне выдали специальные рукавицы. Полегче, конечно, стало. О том, как мне было трудно, знали только мои родители. «Привыкнешь, дочка», — говорили они. Другого выхода не было. И я привыкла.

Через полтора месяца меня перевели на работу в формовочный цех укладчицей сформованного сырого кирпича на вагонетки. Работала я в женской бригаде (а других и не было), бригадиром которой была Прасковья Яковлева, эвакуированная из Череповца, с завода такого же профиля. Я работала в бригаде прессовщиков. В чем состояла суть нашей работы? Одна женщина управляла лентой-конвейером, по которой шла к прессу сырая шамотная глина, другая отрывала (или отрезала) от большого куска нужную часть; прессовщица клала эту часть под пресс, в результате чего кусок серой глины (валюшка) превращался в кирпич; третья работница снимала этот кирпич с пресса и ставила его ребром на деревянную дощечку на столик, который находился между снимальщицей и мной, укладчицей. Я же загружала каждый кирпич на полки вагонетки. Вес груженой вагонетки составлял 500 кг. Ее я должна была докатить до печи, в которой кирпич обжигался. Последним этапом этого процесса занималась другая бригада. Очень часто вагонетка соскакивала с рельсов и мне приходилось, подперев спиной торцовую ее часть, ставить ее на место... Такие воспоминания способны и сейчас вызвать боль в руках и спине.

Работали мы по двенадцать часов, с семи утра до семи вечера, без выходных. В середине смены нас кормили горошницей — гороховой кашей: бросят две-три ложки каши на дно глиняной миски — и весь обед (или ужин). А как мы были рады и такому питанию! До сих пор я очень люблю свою спасительницу и в каше, и в супе, и в любом другом виде.

Антон Вольгушев. Портрет мамы. Конец 1980-хИ снова наступила зима. И снова снегу намело выше колена. Чем отапливать нашу комнату? В чем ходить на работу? Отвечу сначала на второй вопрос. Зимней одежды и обуви у нас не было. Я напяливала по несколько одежек, обматывала голову чем-то вроде платка, а на ноги обувала открытые тапки, наверное, 43-го размера, и перевязывала их чем-то вроде веревок. И так ходила на завод. Но разве я была одна такая? Таких было большинство среди рабочих. Война была одна на всех, но какая война! Вероломная, навязанная, несправедливая! Было такое единство чувств, мыслей, надежд, мы так ясно осознавали, что должны заострить свое сердце мужеством, закалить себя в трудностях, потому что твердо верили, и история нашей Родины это неоднократно подтверждала: наш народ, наши доблестные вооруженные силы, наши неутомимые труженики тыла общими усилиями отбросят гитлеровских захватчиков далеко за пределы нашего государства, и над нашей страной снова воссияет мирное солнце.

Где-то в ноябре-декабре таким, как я, выдали мужские ботинки и телогрейки. Ни одна красавица, одетая в шубу из дорогущего меха, не чувствовала себя такой счастливой, как я в холодную зиму 1942 года!

Отвечаю на первый вопрос. Ни о каких заготовках топлива не было и речи. Но на территории завода была лесопилка. Мы имели право брать в мешке деревянные отходы. Но не меньше двух раз в неделю я набивала мешок этим топливом и, закинув на плечо, уносила ношу домой.

Часов у нас тоже не было. Мама определяла время то по луне, то по солнцу. И, конечно, часто ошибалась. Но я никогда на работу не опаздывала, а, бывало, приходила раньше часа на три-четыре. Ох, какая это была радость! «Я могу еще поспать», — и бросалась в любой угол в цеху и тут же засыпала до начала смены. Слаще этого сна для меня ничего на свете не было.

Что я ела, придя с работы? А что ели мои папа и мама? Хлеб мы получали по карточкам. Продолжали менять кое-какую одежду на картошку, морковь, турнепс. Меняли, в основном, Любино приданое, которое, мама говорила, она отрывала от сердца. Обмен для нас был очень невыгодным. Например, прекрасные модные Любочкины туфли обменяли на 4 кг картошки.

Вести с фронта приходили очень редко. И Люба, и Семен постоянно спрашивали нас, что мы едим. Очень быстро настало время, когда менять было уже нечего. Разве я могла написать моим фронтовикам, что мама собирала с уже убранного картофельного поля перемерзшую картошку и что-то из нее готовила? Кстати, мама думала, что я ничего об этом не знаю.

Шел 1943 год. Уже чаще Совинформбюро сообщало о долгожданных победах на фронтах Великой Отечественной.

Я чувствовала себя частицей многомиллионной армии тружеников тыла и хорошо осознавала это. Особое чувство гордости охватывало меня, когда я (и так было не раз), приходя на работу, читала заводскую газету-молнию: «Бригада Прасковьи Яковлевой дала за смену (дата) такое-то количество кирпича. Поздравляем! Враг будет разбит! Победа будет за нами!» Во всех цехах висели призывные лозунги: «Фронт и тыл — едины!», «Все для фронта! Все для Победы!».

В нашей бригаде были работники Череповецкого огнеупорного завода и несколько местных женщин. Жили и работали мы дружно, сплоченно, хорошо понимали друг друга. Среди них была Шура Куликова, жившая неподалеку от станции, в рабочем поселке. Милая, добросердечная, чуткая девушка. Она два раза уводила меня после работы в гости к себе домой, чтобы подкормить, обогреть, да и родителям моим передать кое-что. Очень много значили для меня эти два приглашения! Спасибо тебе огромное, Шура! Где ты сейчас и что с тобой?

Мои братья и сестры были, конечно, очень озабочены здоровьем родителей и моим состоянием. Это мы чувствовали в каждой весточке от них, хотя и очень редко. И вдруг письмо от Галины из Хабаровска. А в письме моя спасительница прислала спички, но не в коробках, а на сернистой пластинке, и примерно полкилограмма соли. Такое количество соли стоило в это время на Урале 70 рублей!

Через некоторое время Галя отправила нам перевод на 400 рублей. На эти деньги можно было купить булку хлеба или 4–5 кг картошки. И больше ничего...

Я никогда не задавала себе этот вопрос, а теперь подумала: где люди брали «лишний» хлеб, чтобы даже продавать его?

Уже год я работаю на заводе. 1943 год, сентябрь. Как-то подходит ко мне начальник цеха и говорит: «Мария, ты знаешь, что при нашем заводе есть горно-керамический техникум, и мы хотим направить тебя в этот техникум на учебу». Я в полном недоумении: какая учеба? Кто будет кормить моих родителей? На мои вопросы начальник стал мне объяснять, что положение на фронтах улучшается, что скоро придет победа и т. д. и т. п. Пришла домой, рассказала обо всем родителям. Отец мой как будто ждал новость такого рода и подхватил ее с какой-то радостью, мне совершенно непонятной. Как мы будем жить? На что будем жить? И вообще, я привыкла к своей бригаде, к своим женщинам... Учеба в такое время мне казалась безумным шагом.

И все-таки меня уговорили и женщины в бригаде, и особенно категоричность отца. Я стала студенткой техникума. На слово поверили, что я в 1941 году закончила 8 классов, и приняли сразу на второй курс. Чудеса, да и только. Занятия начались в ноябре. Вряд ли можно назвать учебой то, чем мы занимались в техникуме. Я хорошо запомнила, как мы грузили кирпич в огромные пульмановские вагоны ежедневно, а из предметов, которые нам преподавали, запомнила уроки химии, на которых нас учили получать очень красивые разноцветные растворы... И все.

Где-то в январе или феврале 1944 года нам пришла неожиданная, но очень приятная новость. Галя прислала вызов, дававший право приезда на Дальний Восток. На основании этого вызова необходимо было получить пропуск. Как обрадовался папа! «Я скоро увижу своего первого внучка!» — ликовал он. У Галины подрастал сын Игорь, мой племянник.

Но это была радость со слезами пополам. В это время мой отец худел на глазах. Врач, разводя руками, дала понять, что вряд ли что-нибудь нам поможет. Надо было торопиться с оформлением пропуска, который выдавался в райцентре Сухой Лог, находившемся в 15 км от г. Богданович. Начались мои хождения пешком в райцентр. Я ходила по кабинетам, но никто не собирался меня по-человечески выслушать или хотя бы внимательно прочитать то, что написано в моем документе. А здоровье папы ухудшалось с каждым днем...

Весна. 13 апреля. От Гали пришел перевод на сумму 300 рублей. Я купила на рынке кое-какую провизию. Ужин в этот день мы назвали «праздничным». Легли спать. Я долго не могла уснуть. На столе медленно догорала свеча (стеариновая, конечно). Наблюдаю за ней и думаю: так же в трудные, голодные военные годы уходили из жизни многие сотни тысяч людей.

Уснула. Среди ночи меня разбудила мама: «Маруся, вставай, что-то с папой происходит». Я вскочила, бросилась к отцу и в страшной растерянности стала трясти его, умоляя сказать его, что с ним. Мой папа еле-еле приподнял правую руку, с большим трудом приблизил ее ко рту и дал понять, что не может говорить. Среди ночи я помчалась к знакомой женщине-врачу. Она открыла мне дверь и, поняв, что привело меня к ней в такой час, дала мне камфарный порошок, безнадежно развела руками... Стрелой я примчалась домой, залила порошок водой, напоила папу. Тело его стало теплеть... и также быстро стало холодеть.

14 апреля у меня не стало отца. Впервые я должна хоронить очень дорогого и очень любимого человека — своего папу. Мама в трауре.

Я пошла за помощью к директору техникума. Помогли с приобретением гроба. Выделили четверых мальчиков, которые выкопали могилу. День похорон. Подвода с гробом и кучером. За гробом мы с мамой идем, еле переставляя ноги. А за этой «процессией» бежит пес. Ну, прямо по Некрасову. Когда мы приехали на кладбище, ребята докапывали могилу. Земля еще не оттаяла. Копать было очень тяжело. Опустили гроб, засыпали мерзлой землей, не поставив никакого опознавательного знака, и ушли домой. Нас с мамой осталось двое.

Нежданно-негаданно. Уже прошло больше месяца со дня кончины моего отца. Я сделала еще одну попытку получить пропуск в райцентре. Но результат тот же.

Иду как-то из дома за хлебом (теперь мы получали 400 грамм на человека) и вижу: к колодцу приближается военный с чемоданом в руке, с рюкзаком за плечами, с шинелью, переброшенной через руку. Неужели! Глазам своим не верю: идет война. Правда, радио и газеты все чаще приносят вести о наших победах. Был май 1944 года.

Оказалось, что на помощь мне и маме с фронта приехал мой старший брат Семен. Приехал наш спаситель! Он не знал, что Галина прислала нам вызов. От такой неожиданности я только и могла на радостях броситься ему на шею. Стоим, окаменевшие, не в силах удержать слезы. «Как ты в такое суровое время смог приехать с фронта на Урал? Как тебя отпустили?» — посылала я череду вопросов на майора Советской армии. «Обо всем расскажу потом, а сейчас очень хочу поскорее увидеть маму, обнять ее, утешить, как смогу. Только очень прошу тебя, сестренка, я постою на улице, а ты пойди и очень осторожно скажи маме, что я приехал», — попросил Семен.

Я так и сделала. Но не получилось у меня «очень осторожно»: слезы и волнение выдали мою тайну. Мама разрыдалась и, подняв руки кверху, пошла по коридору на улицу... Теперь нас трое, но с нами нет отца.

Первая просьба Семена: завтра же сводить его на кладбище, он должен, хотя бы стоя у могилы, сказать папе слова благодарности и попрощаться с ним...

Так мы и сделали. Но нас троих поджидало очередное горе. Среди сотен и сотен могил мы не смогли найти нашу, родную, папину. А как найдешь: все «усыпальницы» абсолютно одинаковые. Тут-то я поняла, что именно я (не мама же!) во всем виновата. Снова рыдания, слезы, причитания...

Вернулись домой. Семен рассказал, что командование Карельского фронта, узнав о том, что у майора Свинкина умер в тылу отец, предложило брату взять отпуск. Все понимали, что близится победа, и военное руководство сочло возможным отпустить Семена к родным на 10 дней.

На другой день мы с братом отправились в Сухой Лог за пропуском. Снова по шпалам 15 км туда и обратно. Но я же иду со своим спасителем, с любимым братом. И километры оказались короче, и ноги шли быстрее.

Наконец, мы в райцентре. Что ждет нас? Получим ли мы желанный пропуск? Я еще посмотрела на брата. Майор железнодорожных войск. Семен перехватил мой взгляд: «Не волнуйся, сестренка, мы получим нужные документы». Я сразу подумала, вспомнив свои прежние хождения: «Мои муки должны закончиться сегодня же». Мне казалось, что двери кабинетов сами раскрывались перед участником Великой Отечественной войны будто по волшебству. И вот необходимые документы у меня на руках. Назад, мне казалось, мы не шли, а летели.

Настало время приобрести билет на поезд Москва — Хабаровск. Стали собираться в дальний путь: снова вязали узлы, раздавали ложки-плошки, прощались с соседями. Трудно было это расставание: вместе работали, жили бок о бок два года...

3 июня 1944 года Семен с кем-то договорился, и к нашему бараку подъехал грузовик. Быстро погрузили все в машину, маму водитель взял в кабину, а мы с братом в кузове, с ветерком. Богдановичский вокзал. Семен пошел за билетами. Мы с мамой ждем. Волнение пронизывает меня с ног до головы. Что-то непонятное беспокоит. Вдруг видим: Семен впопыхах направляется к нам, весь чем-то озабоченный. Оказалось, что бесплатный билет может получить только мама, так как только она считается иждивенкой фронтовика Советской армии, я же, как совершеннолетняя, такого права не имею. Но брат быстро нас успокоил (он умел это делать всегда), сказав, что его денег хватит на билет. И вот билеты куплены. Выходим на перрон и слышим: поезд Москва — Хабаровск отправляется через пять минут. Что делать? Надо же найти еще свой вагон. Но в подобных ситуациях мой брат (он же инженер путей сообщения) сразу же бросился к вагону начальника поезда и попросил задержать состав, что и было сделано.

Красные флажки у входа в вагоны были в руках у проводников еще минут десять, а Семен забросил наши вещи в тамбур ближайшего вагона. Наши объятия, поцелуи и прощания длились считаные минуты. Паровоз выдал гудок отправления, и состав тронулся. Мы даже не успели из окна увидеть нашего спасителя и помахать ему рукой.

Как Семен доберется до своей части на Карельском фронте: у него же нет ни копейки денег? Нас успокоили внимательные проводники. Оказывается участники войны, получающие временный отпуск, имеют литер на право проезда и талоны на питание в столовых при вокзалах и станциях. Боже мой, на сердце у нас с мамой снова отлегло!

Итак, мы в пути. Едем в такую даль, на Дальний Восток, в Биробиджан. Дело в том, что семья Галины в это время жила и работала на Биробиджанской сельскохозяйственной опытной станции, которая находилась в 60 км от областного центра и в 4 км от станции Бирофельд.

Я отвлеклась. Детали нашего пути я узнала лишь по приезде. А пока мы еще едем. Проехали Урал, Западную и Восточную Сибирь, озеро Байкал... Какой простор! Сотни и сотни городов с историческими названиями и исторической судьбой.

Не могу отделаться от мысли об отце. Остался он один-одинешенек в далекой стороне. Сможем ли мы когда-нибудь побывать на кладбище, поклониться праху отца, извиниться перед ним за содеянное нами, его детьми?

Наша остановка — город Биробиджан. На двенадцатые сутки мы прибыли в город, о котором я знала очень мало от соседей по Витебску. Их дочь Лиза Колина была актрисой Биробиджанского еврейского драмтеатра, директором которого был одно время известный русский писатель Эммануил Казакевич, автор многих произведений, в том числе повести «Звезда», по которойпоставлен фильм с тем же названием.

Вышли мы с пожитками из вагона, и тут же нас встретила наша спасительница Галина — молодая интересная женщина, ей всего 33 года.

Как мы встретились, можно себе представить. Неужели это все правда? Да, мы с мамой приехали домой. Наш поезд Биробиджан — Ленинск отходил часов в семь вечера. Нас любезно пригласили к себе друзья Гали и Федора — биробиджанцы. Встретили нас как долгожданных гостей. Отдохнув и подкрепившись, мы уехали на вокзал в сопровождении друзей. На станции Бирофельд нас ждала машина с дорогим и любимым нашим зятем Федором Григорьевичем. Четыре километра промчались стремительно. И вот мы теперь в самом прямом смысле этого слова дома.

Мария ВОЛЬГУШЕВА


Мария Вениаминовна Вольгушева — педагог. Родилась в Белоруссии, до начала войны жила в Витебске. В 1944 году с семьей переехала в Биробиджан. Окончила филологический факультет Хабаровского педагогического института, преподавала в Биробиджанском педагогическом училище, затем, до 1997 года, — в Хабаровском педагогическом училище. Мария Вениаминовна — автор воспоминаний «Листая книгу жизни», подготовленных к печати в 2015 году к ее 90-летию.


* Глава из неопубликованных воспоминаний «Листая книгу жизни».