Северная Даурия*

По Верхней Ангаре

Встречный холодный норд-вест дует третий день, срывая пену с поднятых над волнами белых гребней. Нам нельзя сдвинуться с места. Даже маленькая лодка с трудом подвигается вперед против такого «верховика». А наши «неводники» с грузом по 400 пудов, конечно, должны только стоять, воткнув в прибрежный ил свои негордые носы.

Неводник — это большая лодка, у которой нижняя доска (мотня) имеет в длину 15 аршин. Гребцов в такой посудине сидит шесть человек (по человеку на гребень) да один кормовщик. Раньше на этих лодках ловили ходового (икряного) омуля, умещая в неводник 12 столбов речного невода (12 саженей столб). Теперь, с прекращением лова в реке, вышли из употребления и речные неводники, их заменили огромные морские баркасы. Но в Верхне-Ангарском крае неводники сохранились. В них подымают вверх по Ангаре груз. Праотцов Прибайкальской речной флотилии надо искать на севере России, откуда были сосланы сюда первые строители судов.

В ночь на 23 сентября прошел дождь и задавил ветер. Рано утром до восхода солнца неводники отчалили.

Чтобы попасть на Верхнюю Ангару, мы плывем по Кичере, которая соединяется с Ангарой протокой Ангаркан, что значит «маленькая Ангара».

«Кан» в сибирских географических названиях почти всегда тунгусский уменьшительный суффикс. Ангара по-маньчжурски значит «большой сосуд с узким горлом». По-монгольски ангар — щель, трещина, расселина. Корень слова — «аннг» — значит «дыра, расселина в горе, ущелье». Но если все эти признаки очень характерны для Ангары, вытекающей из Байкала, то Верхнюю Ангару они мало объясняют. Это река, свободная для навигации 171 день в году, течет в широкой долине, вытянутой в широтном направлении, и имеет большое количество островов и крупных излучин (половников). Но языковая ее характеристика все же драгоценна: она оживляет территорию Георги, который в 70-х годах XVIII столетия высказал предположение, что место Байкала занимала когда-то Верхняя Ангара; потом, вследствие грандиозного провала, долина реки превратилась в глубочайшее озеро...

До истока Ангаркана — 31 верста.

Мы плывем по заводям Кичерской долины. Впереди, на севере, высятся пирамиды горного кряжа Кирен (орел). Это южный конец водораздела рек Момы и Верхней Ангары. Мома, или Мама (деревянная, лесная), впадает в Витим ниже Бодайбо.

Налево тускло блистают исполинские хрустальные призмы Кичерских гольцов. Но северо-востоке над Верхней Ангарой малиновеет зорька. Небо в мороках — густым, тяжелым темно-серым войлоком низко налегли дождевые облака. Они совершенно неподвижны. Ветра нет. Из желто-зеленых осок подымаются с криком белогрудые крохали.

При хорошей погоде, если нет встречного ветра, лодки проходят весь путь в 7 суток. Если дует попутный култук (юго-западный ветер), неводник, оснащенный парусом, проделывает 150-верстный путь вверх по реке за 3–5 суток.

Но култук — это большая и редкая удача, особенно в осенние рейсы, когда господствует холодный северо-запад. И гребцы, усиленно гадая по всевозможным приметам о попутном ветре, в конце концов, предоставленные собственным силам, проявляют чудеса мастерства и выносливости.

Медленно ударяя веслами в ритм незримо поющего дактиля, ведут они свою деревянную армаду навстречу упорной стихии.

Три неводника растянулись на расстоянии сажен около ста друг от друга. Сквозь шум вздымаемой волны слышны порывистые крики побуждения:

— О-паа!

— А ну, хлебнем!

—Э-э, разгоним, чтоб трешшало да лопало!

Гребут с наливом: весла, забирая в воду, бросают ее далеко вперед хлопьями белой пены и радужных брызг.

— Достань белого!

— Забрасывай воду до кормы, чтоб пузыри летели!

Но вот средний неводник начинает приближаться к передовому. Достаточно малейшей усталости, чтобы ее заметили. Крики становятся азартнее, форма побуждений заостряется, к крылатым восклицаниям вольной команды примешивается крупная соль ругательств...

— Нну, разом два...

— Тянись, хоть душа тулупом! (монгольско-бурятское «тулум» — «кожаный мешок».

— Валяй, сама не лягет!

— Э-э, надуйся, Ваня, да разорви!

— Форснем, чтоб сопли вылетели!

Только смех и отъявленная брань, полная самых мрачных образов, способны победить невероятную усталость. И неудивительно, что у гребцов ценится человек, который умеет острить и ругаться.

На отоке

В Северной Даурии отоком (с тунгусского) называют табор, место продолжительной стоянки. Паллас в XVIII веке описывал у калмыков знаменные отряды — оттоки...

Мы ночуем на пустолесьях — по веселым и высоким прогалинам на берегу реки, заросшим сплошь тайгой.

Дикий непроходимый лес, в котором сейчас тревожно ревут изюбриные самцы, зазывая ошалевших маток, — этот беспощадный кедровник подступает плотной стеной к линии берега, и мохнатые гиганты срываются в воду. Но молчаливый приступ упорно длится. Тайга разбежалась по узким прибрежным еланям и островам, схватывает подошвы горных кряжей и взлетает растерянным строем под мертвые россыпи гольцов, вонзивших свои блестящие шлемы в дряблую синеву небес.

Человек, очутившись в самом пекле этой титанической схватки, старательно ищет пустующую полянку, чтобы сварить чай и зажарить на углях кусок мяса или рыбы.

Мы едим пять раз в течение просторного осеннего дня, к которому прихвачена утренняя зорька. Гребцы не затягивают дня за счет вечера. Надо найти удобное для ночевки место, спокойно поесть и приготовить дрова на ночлег.

Мы спим у костра, повернувшись к огню спиной. Это называется спиновать. Гребцы, отунгусившиеся великороссы, спят на оленьих шкурах, прикрывши плечи и грудь короткой тужуркой-полушубком или обрывком одеяла. В обувь — сыромятные кожаные чулки с короткой голяшкой, надетые на чулки из шерсти, — с вечера положены стельки из ветоши, просушенной на костре.

Идет дождь или мокрый снег, дует леденящий ветер с гольцов, а эти люди, верные тысячелетним традициям, лежат неподвижно, окружив огнище кольцом голых спин.

Перед сном гребцы собираются к одному табору, обсуждают события дня, гадают о попутном ветре, ругают этот умозрительный ветер тяжелыми, как чугун, словами, острят, издеваются друг над другом, поют песни. Песни здесь не отвлеченное любование красотой, а необходимый ритуал — как гигиеническая ванна. Ритм и гармония звуков приводят в порядок муравейник мыслей и чувств, развороченный за день, и прогоняют усталость.

Ченчи

Первая деревня Верхне-Ангарского края расположена в 130 верстах от пристани Чичевки, при впадении в Ангару реки Катеры («Многорекая»?). Деревенька эта в десять дворов называется Ченчи. Это старинная резиденция орочон Чильчагирского рода. Вместе с киндигирцами Кичеры они пришли в этот край, по преданию, с Патомского нагорья, теснимые ордами якутов. Многочисленные когда-то, теперь чильчагирцы имеют сто двадцать ружей. Они медленно русеют. В результате смешанных русско-тунгусских браков возникает совершенно новая племенная и культурная группа.

Сейчас в Ченчи («Мать Ченче» — поют тунгусы в своих песнях) выстроены русские избы с полным заводом крестьянского земледельческого хозяйства. Они принадлежат семейству чильчагирских тунгусов, у которых мужчины, начиная с дедушки, женятся на русских женщинах.

Сейчас перед вами поколение внуков — девять сыновей, от 17 лет до 40. Любопытно, что шестеро из них голубоглазые, среднего роста, а трое — громадные парни, кареглазые, горбоносые. В общем, светлая «кровь» русской женщины одержала победу, выбросив на доску судьбы шесть белых костей против трех черных.

Что до хозяйства этих голубоглазых тунгусов, то его особенность заключается в широком освоении всех жизненных ресурсов окружающей природной обстановки. Пашни, корова и лошадь, и тут же, рядом с хомутами и серпом, — тунгусская ловушка на соболя, винтовка и лыжи. Это интересная тема — влияние тунгусской культуры на русскую, ниже мы разберем ее подробнее.

Верхне-Ангарск

От Ченчи по Катере до русского селения Кумора верст восемнадцать. В трех верстах от Куморы, на северном берегу озера Ирокона, находится село того же названия. На высоте 491 метр над уровнем моря Ирокона опоясана зубчатой цепью гольцов. В начале октября прикрытые снегом до полубоку, торжественные по вечерам и на заре, ироконские гольцы навевают покой лунного пейзажа, oни дышат смертью и стужей. За гольцами истоки Муи (от «му» — вода). Высота водораздела — 1 359 метров над уровнем моря.

Ирокона и Кумора — это, собственно, и есть Верхне-Ангарск. В 1646 году атаман Колесников построил здесь Верхне-Ангарский острог. В Ироконе еще до сих пор сохранился амбар, в толстых бревнах которого крестьяне указывают следы тунгусских стрел.

Мне удалось получить от одного орочона, сына умершей шаманки, знаменитой в крае, старинный колчан, набитый стрелами. Окрыленные перьями, с железными наконечниками, эти стрелы были удобны для того, чтобы поражать дичь, не вспугивая жертвы. Но они бессильно тыкались в стены казачьих амбаров и в железные кольчуги.

Эти стрелы — древняя гордость тунгусской народности. О них сообщают маньчжурские летописи: «Стрела, окрыленная орлиным пером, с наконечником, сделанным из острого и твердого камня, была первою драгоценностью дикаря, которую он освящал молитвами к духам и представлял в дань Китаю как самое лучшее сокровище». (Горький В. Начало и первые дела Маньчжурского дома. Пекин, 1909 г. Стр. 6).

Японец Тории, изучавший древности Маньчжурии, пришел к заключению, что ее доисторические насельники, предки тунгусов, от эпохи новокаменного века сразу перешли к железу (Torii R. et Kimiko Xorii. — Population Primitives de la Mongolie Orientale. Tokio. 1914. Torii R. — Population Prehistorigue de la Mandchourie. 1915. Его же: Le Manchoux .1914 г.).

Тунгусы Сибири — только разновременные колонии маньчжурского племени, вышедшего, может быть, из долин Алтая или равнин Центральной Азии, постепенно распространившегося в местах нынешней Даурии...

Справку о стрелах оперим замечанием, что в Римскую эпоху били луками на пятьсот метров.

Покорив тунгусов («ради своей бесстыдной корысти»), русские за 250 лет образовали в воронке верхнеангарских гольцов два поселка. Еще в конце 80-х годов прошлого столетия здесь было 40 дворов в две улицы в виде буквы Т (Григоровский Н. Поездка на Верхнюю Ангару. Известия Восточно-Сибирского Отдела РГО, т. XXI, 1890 г.). Сейчас тут проживает 763 едока, 140 податных душ, трудоспособных по окладному листу 1924 года — 152 мужчины, 174 женщины, а улиц уже много, но распланированы они по-прежнему беспорядочно, напоминая какой-то очень сложный иероглиф халдейской клинописи.

Верхнеангарцы засевают 200 с небольшим десятин хлеба, столько же оставляют под паром. Пашни лесовые, стоимость расчистки 250 рублей с десятины; 600 голов рогатого скота и 150 лошадей дополняют картину хозяйства, но у этой картины есть существенные подробности. После того, как здешний старожил управился со своим покосом и пашней, он переходит на положение бродячего охотника, спускаясь со ступеньки оседло-земледельческого быта на стадию первобытного звероловчества, на «стадию присваивающего хозяйства высокого типа». Вот теперь мы и разберем особенности культуры метисов как результат сожительства двух хозяйств — земледельческого и охотничьего.

Хозяйство и язык верхнеангарских метисов

Русское население края образовалось из подневольных и доброхотных пришельцев. Подневольные, уголовная ссылка — составляют «подстилающий слой», самый древний. Это четыре-пять фамилий, может быть, попавшие еще под действие уложения царя Алексея, который установил ссылку на Лену и в Дауры за выход из посада, «денежного дела ворам», за участие в «татебных, разбойных и убивственных делах». Первые переселенцы принесли с собой традиции земледельца и дивную архитектуру двухэтажных домов, которые сейчас доживают свой длинный век в Ироконе. Такие дома еще бытуют в Олонецкой губернии, в северном озерном крае России.

Верхнеангарцы неохотно говорят о разбойном прошлом своих предков, но молодежь с удовольствием поет острожные песни, тоскливые и прекрасные. Впрочем, воровская поэзия цветет в Забайкалье повсеместно. Рядом с вымиранием старинной проголосной песни полной силой живет песня убийц, карманных воров, налетчиков, грохарей и скокарщиков. Причем эта авантюрная лирика, используя законы старинного голосоведения, широко утилизирует городские мотивчики, оперетку, цыганский романс... Рядом с древней острожной песней:

Далеко в стране Иркуцкой,
Между скал крутых и гор

поют на мотив вальса «Две собачки» кошмарную резиньяцию:

Не выпытывай, не выспрашивай,
Что творится в душе воровской.
Седни штопорка, завтра грохарка,
А потом на мокрицу пойшел.

В Ангарске я записал куплеты, привезенные партизанами из Владивостока:

Отец скончался мой в тюрьме,
В цепях и под надзором.
Родила мать меня на свет
В канаве под забором...

Чищалки, молодые девушки в нижнеангарских рыбоделах, распластывая в три приема омуля, пели с большим азартом:

Во Полтаве я родился,
В Крым проклятый жить попал,
Заключил любовь с девчонкой,
И пошел я рисковать.
Рискованьице сгубило,
Занимался воровством и т. д.

Что в этом крае осталось от традиции и выучки великого племени земледельцев?

Лошадь, корова, доисторическая соха — вот, пожалуй, и все. А дальше начинается мир совершенно особый, не умещающийся ни в одну из существующих схем хозяйственной эволюции.

Русская изба покрыта лиственничным корьем совершенно так же, как юрта тунгуса, когда он переходит от кочевого образа жизни к оседлому. В этой избе заинтересованный наблюдатель обнаруживает сложный ассортимент домашнего тунгусского быта. (Русское слово «изба», как известно, параллельно немецкому stube — комната и английскому stove — печь, камин. А все эти три слова ведут свою родовую от исландского stofa — теплая комната, в которой нет печки, температура ее поддерживается так же, как в тунгусской юрте: огнем посредине жилища. Таким образом, русский крестьянин живет в печке, внутри которой построена изба — русская печка).

Русскому ничего не надо было придумывать, когда он, покинув озера родных раздолий, попал в эту суровую альпийскую страну. Ее январская изотерма уходит в Обскую губу, пересекает Новую Землю, потом, прихватив острова Земли Франца Иосифа, огибает южную вершину гренландского треугольника и, минуя северную Канаду, Клондайк, втыкается в Анадырскую Землю, чтобы спуститься по хребтам Станового водораздела к подножию верхнеангарских гольцов. До появления русских здесь жили тунгусы, которые имели позади не менее высокую культуру, чем их голубоглазые собратья.

Великоросс научил тунгуса есть хлеб и пить водку, а сам постепенно отунгусился. В новой обстановке, при данном уровне развития средств производства, заимствованные у тунгусов предметы хозяйства и быта оказались наиболее совершенными. Великоросс это очень хорошо понял и послушно напялил на себя оленью доху, тунгусские сапоги из оленьих лап и рукавицы с поперечным разрезом у основания большого пальца; он переделал свои дровни на манер тунгусской нарты, увеличив размер копыльев, чтобы не задевать за пни и коренья таежных троп; не говоря уже о том, что славянин со всеми мелочами позаимствовал у тунгуса весь обиход его охотничьего ремесла. Даже в область бытовой эстетики вторглось тунгусское влияние: каждая уважающая себя крестьянка расстилает в горнице тунгусские коврики-камуланы. Чем зажиточнее хозяйство, тем больше этих ковриков, тем они замысловатее собраны... Тем, очевидно, усерднее хозяин промышлял тунгусом.

Великоросс позаимствовал у тунгуса целую коллекцию географических терминов. Это, впрочем, и понятно: в условиях русской равнины, даже в северных лесах, конечно, не могли образоваться названия, удобные для того, чтобы ориентироваться в обстановке альпийского ландшафта Северной Даурии.

Заимствуя вещь, человек почти всегда заимствует слово. Так, еще в праславянскую пору славяне переняли у готов, живших в юго-западной России, ряд терминов военного и государственного быта: князь — германское Kuningaz (откуда немецк. Konig); слово восходит к корню «kuni» — род; первоначальное значение — «родовитый человек», «глава рода», a kuni произошло из gen — производить, родить, откуда латинское genus, славянское жена.

Даже «хлеб», «рюмка», «кустарь», «прохвост», «плуг» — все это иноземные вещи, названные по иностранному образцу.

«Чужое слово в народном лексиконе, — говорит по этому поводу проф. Браун, — есть как бы расписка в получении культурной ценности от друга-соседа» (Браун, Ф. А. Заимствованные слова (журн. «Беседа». Берлин. 1923 г., кн. 3).

История слов неотделима от истории вещей. Существует тесная и необходимая корреляция (связь, взаимоотношение) не только между явлениями языка и социальными условиями (Dauzat, Albert La geo graphie linguistique. Paris. 1922.); на язык влияет и географическая среда, новое небо и новая земля.

Редкий крестьянин в Верхне-ангарске не умеет говорить по-тунгусски. Здесь это салонный язык, как у нас в России был когда-то французский. Немудрено, что в словаре и в сознании русского так прочно укрепились тунгусские слова, а тунгусская огласовка стала характерной особенностью говора.

Когда происходит длительное сожительство двух разноязычных групп, то, в результате смешанных браков, обмена хозяйственными достижениями и естественного желания понять русскую речь, рядом с заимствованиями обоими народами слов соседа в говоре господствующей численно группы возникают особенности по линии: фонетики (звуки языка), словаря и языкового мышления или синтаксиса.

У верхнеангарцев произошла перестановка: ш-с, ж-з, ч-ц. Последняя особенность яснее проявляется в говоре женщин и детей.

Профессор Селищев, который второй раз открыл Сибирь, заставив ее говорить в удивительной книге «Диалектологический очерк Сибири» (1921 г.), склонен думать, что «тунгусский элемент, замешавшийся в русской или обрусевшей среде, вызвал или поддержал и расширил мену ш-с (ж-з) в русских говорах Сибири». Он нашел, что области, где находятся русские говоры с меной ш-с (ж-з) и с «шепелявыми» с, з — те самые, где жили раньше или живут и до настоящего времени тунгусские роды. Тунгусский язык в своих диалектах знает мену ш-с-п-х.

Правда, эта особенность верхнеангарского говора, к которой при соединяется еще смягчение к и г после й и мягких согласных, соблазняет нас думать, что верхнеангарцы продолжают северно-русскую языковую традицию (например, Вологодской губ.) Особенно обличает северно-русское наследство передвижка ч-ц, которая уводит нас к словенам начальной летописи, новгородским кривичам; она отмечена уже в памятниках XI в. (См. Карский, А. Ф., акад. Русская диалектология, 1924 г., стр. 6, 21, 63, 64 и др.)

Но эти вероятные и увлекательные перспективы должны считаться с суровым фактом отсутствия в тунгусском языке аффрикаты ц.

Поэтому, когда верхнеангарская метиска говорит: «Шнег иджет в галчах», то у вас первая мысль не о кривичах вольной Новгородской республики, а всего лишь о влиянии тунгусской фонетики, для которой к тому же столь характерно это турецкое дж. Чистым тунгусским говорам неизвестны следующие звуки русского языка: ц, ж, з, ф. Соответственно с этим, заимствованные русские слова они произносят так: джеркало — зеркало, куричель — курица, Чедор — Федор, ирдесшь — здесь, пелаченса — полотенце. Русское «л» они произносят по-европейски.

Верхнеангарцы очень приятно «акают» и смягчают не только к и г, но и плановую р. Они говорят: нырек, милочькя, апроверьгят. Гласная е в слогах перед ударением перешла в а (с мягкой предшествующей согласной). Это так называемое диссимилятивное яканье, свойственное южно-великорусским говорам, оно отмечено Селищевым у семейских юго-западного Забайкалья. (В Верхне-ангарск это яканье, надо думать, перекочевало из долины р. Баргузин, куда имеет выход избыток населения семейщины, откуда частенько верхнеангарские женихи привозят невест. В самом Верхне-ангарске использованы, кажется, все комбинации, дозволенные брачными нормами обычного права. Здесь «все родня». Это обстоятельство, между прочим, является одним из факторов языковой нивелировки. Горы, непроходимая тайга, болота, несудоходная речка изолировали Верхне-ангарск, создав обстановку, способствовавшую архаичности и оригинальности языка (Dauzat). Но браки, школа, воинская повинность, переселение, отхожие промыслы разрушают стену изоляции). В Верхне-ангарске я записал: курьясочек (от «курень»), я ня знаю, санелка, лязала (лежала), посля тифу, сшямья. Правда, так говорят только женщины. Они же очень часто предударное и заударное е произносят ясно, не меняя в и, как делает большинство сибиряков: нелофка, ребята, «светок вошпитанья просшит, а дети та как?», «зывот растрелозжить, не зжнаш, дак пачем зжнаш, пашло на леготу, преведет да брошит».

Здесь говорят:

— Даса?

— Я светки брыззу.

— Пади, Дунькю жзави!

— Пазжалуйте, чяйкю кушсать.

При этом верхнеангарцы говорят с «подергиванием»: каждая фраза произносится с повышением голоса на последнем слове, а внутри фразы слова имеют повышение тона на первом слоге. Так что фраза утверждения по интонации имеет характер вопроса или недоумения. Эта особенность верхнеангарского говора служит предметом насмешек у нижнеангарцев, которые придумали и формулу издевательства:

— Ета че за пари, дефки-та не хватало: дефка-та паря раджила?!

Верхнеангарец чрезвычайно экспансивен и впечатлителен. Он быстро переходит от дикого гнева к хохоту, обидчив, искренен, остроумен, азартен, неистощим на ругательства и готов всему удивляться, выражая свой восторг восклицаниями. Если он видит большого омуля, он изумляется:

— Вот дак eтa, пари, амулисса!

Если ему попалась большая шишка с орехами, он сообщает вам:

— Вот дак eтa, пари, сысысса!

Законы словообразования в тунгусском языке, не связанного уставами писаной грамматики, открывают чрезвычайно просторные перспективы словотворчеству. Тунгус нагромождает суффиксы, образуя от любого имени глагол, и, наоборот, окончание превосходной степени прилагательных он переносит на глагол, создавая превосходную степень глагола и т. д.

Эта особенность тунгусской речи, несомненно, должна была повлиять на языковое сознание русского, говорящего по-тунгусски; она же побуждает обрусевшего метиса проделывать с корнями русского языка всевозможные словотворческие опыты. Не отсюда ли это характерное свойство сибирской речи, сформулированное Ровинским: «Сибирское наречие весьма свободно в образовании новых производственных слов».

В самом деле, если сибиряк говорит: белковать, козовать, соболевать, патовать и т. д., не переносит ли он в этом случае дух тунгусского словообразования на «русскую почву»?

Приведу список некоторых иноземных заимствований в говоре верхнеангарцев.

Охотничий быт: «авгуры» — посох лыжный, «балта» — ловушка на горностаев («черкан»), от тунг. «балта»; «дунька» — пешня («дуу-ки»); «лангил» — кулема на соболя; «орэун» — дудка для приманки изюбрей; «пача» — стрела в стожильном луке на соболя; «паняска» — ранец в виде дощечки с ремнями (тунг. «панага»).

Одежда: «авари» — зимние сапоги из оленьих или лосиных лап с художественной обшивкой; «коколды» — рукавицы с поперечным отверстием у основания большого пальца; «мукакой» — оленья шуба шерстью вверх, плотно охватывает талию, борта не заходят друг на друга, застегиваясь ремешками на груди (тунг. «мукуко»); в Ангарске поют: «Я надену мукакой, д’ не боюсь я никакой!», а верхнеангарцев на Байкале зовут «мукутузными»; «олочи» (тунг. «олог») — летняя обувь из замши; «омчюры» — обувь зимняя из оленьих лап с коротким голенищем, заправленным под штаны (тунг. «омчур»); «уладжи» — обувь для ходьбы на лыжах: меховые сапожки с кисточкой на носке; «чикулмэй» (или «арамуши») — наколенники из оленьих лап шерстью внутрь или из сукна, которые на бедре подвязываются к «орки» — замшевым трусикам.

Как видно, детали этой одежды совсем не приспособлены к холодному климату. Фасон ее переживается как южное наследство. Вот что пишет об этом знаток тунгусской народности С. М. Широкогоров:

«Южный тип одежды тунгусов состоит из очень открытого кафтана, похожего на европейский фрак или даже смокинг; короткие штаны (орки) покрывают только самую нижнюю часть туловища и спускают на 3–4 дюйма по ногам; маленький передник прикрывает грудь и туловище; длинные чулки защищают от холода колени и икры ног; очень удобная для тайги обувь завершает одеяние тунгуса. Костюм не соответствует суровому климату Сибири, где палеоазиаты придумали одежду, более целесообразную в условиях окружающей географической среды. И хотя туплен кое-что изменили в своем костюме, они постоянно страдают от морозов и ветра и гибнут массами. Но, несмотря на это, хранят свой стиль ревностно. Некоторые детали этого одеяния заимствовали у тунгусов китайцы и маньчжуры, которые комбинируют длинные штаны и халат монголов и китайцев, но сохраняют для специальных работ и обыденной жизни нагрудник и некоторые другие части тунгусской одежды». (Shirokogoroff, S. M. «Anthropology of Northern China». Shanghai, 1923).

Географические термины: «адоран» — сосновый бор, грядой встающий в смешанном таежном сообществе; «аян» — песчаная коса в реке, идущая к берегу под углом: в аяны часто попадают неводники; «даван» — перевал, хребет; «магджен» — длинное озеро; «шилкей» («шилки») — ущелье, отпадок, балка; «камни» — прибрежная узкая полоса земли, стесненная утесом; «елакон» — полянка на горе (может быть, тунгусы заимствовали русское «елань», взятое северянами у финнов).

Посуда: «гаявун» («гаяун») — берестяная воронкообразная посуда для сбора ягод («биток»); «муручен» — круглая берестяная коробка для принадлежностей женского рукоделия; «тыва хлебница» — тунгусская квашня; «чюмнакошик» («гунгнакон») — берестяное ведерко для ягоды; «цимпулька» («чампули») — мешок из налимьей кожи; «поты» — берестяные сумки, обшитые кожей из оленьих лап.

Разные: «гаранты» — несчастный, неудачливый, от тунгусского «старый», «неудачливый»; «баигон» — внебрачный ребенок; «камулан» — «куламан» — коврик; «смуручюнитый» — сморщенный (от тунг. «муру-чон»); «скатерачил» («кэтыро») — ободрал; «чечудерен» («чичева-джерен») — брызгать духам гор, тайги: обычай, заимствованный вместе с термином у тунгусов (останавливаясь на новом месте, тунгус и русский угощают невидимого хозяина места кусочком сахара, щепоткой табака и т. д.).

Не привожу названий птиц, растений, насекомых — они многочисленны и могут составить тему для специального исследования.

Тунгусы вымирают, их слова остаются. Слово переживает человека. Оно живуче и долго сопротивляется смерти, скрываясь от нее под разными масками. Об этом хорошо написал отец тунгусоведения академик Шренк: «Как в организме человека последним умирает сердце, так ultimum moriens (то, что умирает последним) у народа — его язык: когда замолкает его последнее слово, тогда и народ покончил свое существование».

Елпидифор ТИТОВ
Журнал «Сибирские огни» (Иркутск, 1926)


* Печатается с сокращениями. Полный вариант опубликован в «Записках Гродековского музея» (2005).