Натурщицы

Я надеялась, что выдержать приемные экзамены в институт по живописи и композиции мне помогут занятия у Ольги Александровны, матери моей школьной подруги Тани Айзенман и ее советы. Но экзамен по рисунку! Удача мне часто улыбалась в жизни, повезло и здесь.

В разных концах зала стояли две натурщицы — Шиберт и Осипович, обе старухи. Шиберт звали по силуэту ее фигуры «бубновым тузом» или «вегетарианской котлетой» — за четыре засечки на животе. Плоская, как бы упакованная в сальный ватник, она смотрелась только в двух измерениях и могла спать стоя в любой позе. Я бы ее нарисовать не смогла, может, только если снять с нее этот ватник и там оказалось бы тело...

Мне досталась самая страшная, с выбитыми передними зубами и скрюченными от ревматизма пальцами, торчащими из резиновых бот — Осипович. Она стояла с таким вдохновением, что нельзя было не восхищаться тем, как ладно, органично и пластично построено ее круто замешанное тело, в котором, как в капельке ртути, чувствовалось потенциальное движение. Она вселяла в тебя энергию. Глядя на нее, ты собственным телом ощущала на себе тяжесть ее конечностей, нагрузку на спину, напряжение позы. Нарисовать ее вяло, плохо было невозможно. Я получила три пятерки и была принята.

Осипович рисовал Валентин Серов, ее рубил из мрамора Илья Кербель. В первые годы после революции, когда в мастерских стоял пар от дыхания и художники сидели в шубах и грели руки на углях жаровни, Осипович стояла обнаженная, не двигаясь, замерзшая и посиневшая как чугун. За что и получила шутливое прозвище заслуженной натурщицы республики. Она даже не выходила замуж, считая свою профессию самой почетной. Вдохновлять художников на создание произведений искусства и быть соучастником этого процесса — разве это не высокое призвание! На ней училось не одно поколение советских художников. В методических папках среди лучших работ учащихся школы живописи и ваяния и ВХУТЕМАСа больше всего вещей, сделанных с Осипович. Ее писал Дейнеко для своих картин. Даже в нашем музее есть холст Ильи Миненкова, изображающий Осипович.

В последний раз мы встретились с ней летом 1942 года в московском парке культуры и отдыха. С высоты в мареве дыма и пыли была видна военная Москва. Неподалеку, вокруг разбомбленного дома, валялись исковерканные железные кровати, на керосинках и примусах, стоящих на табуретках, варилась каша для детей, а Осипович жаждала позировать художникам: «Ну, давайте карандаш и рисуйте меня!». Она не требовала денег, ей жалко было терять время. Она не могла жить без работы, в ней находила смысл своего существования.

В последние годы нашей учебы на нашем курсе появилась молодая, легкая и стройная, как пушкинская строфа, по эллински пластичная и грациозная натурщица Леночка. Мне ее дали для работы над дипломом, и я конечно сразу повела ее к Тане Литвиновой, дочери наркома иностранных дел. Семейство Литвиновых жило в то время в особняке банкира Рябушинского, используемого Наркоминделом для дипломатических приемов. Отделенный от улицы Спиридоновка каменной оградой и могучими тополями, выстроенное в стиле модерн, он напоминал европейский замок. Здание, построенное с учетом последних возможностей строительной техники, внутри представляло собой эклектическое соединение разностильных, разновременных элементов. Длинная столовая со стрельчатыми окнами от пола до самого потолка своим готическим резным обрамлением и мебелью темного дуба напоминала внутренность католического собора, в особенности при звуках хоралов Баха, которые любил играть Миша Литвинов, брат Тани. В вестибюле все пугались собственного отражения в зеркальной стене. Такой нелепой и жалкой казалась ваша фигура на фоне бронзового дракона в виде люстры и буддистских богов. Сюда же выходила барочная лестница с широкими полированными перилами, по которым, как по ледяной горке так удобно было скатываться со второго этажа. Врубелевский витраж на рыцарскую тему и его скульптура вносили мистическое настроение в таинственную обстановку торжественных помещений. Другие комнаты — со светлыми шелковыми обоями и балдахинами над кроватями, с мебелью в стиле рококо — напоминали будуар французской аристократии в канун Великой французской революции. В одной из комнат со среднеазиатскими коврами висела великолепная картина Андрея Гончарова, изображающая интерьер этой самой комнаты, как зеркало повторяя и в чем-то преображая ее. Она удивительно органично вписывалась в общий облик комнаты. Но что абсолютно выпадало и было резким диссонансом ко всему окружающему, так это комната самой Тани.

«Я вывезла из нее двадцать два золоченых амурчика с часами, свезенных из музея дворянских усадеб, организованное в свое время Луначарским, — рассказывала мне Таня. — Ободрала кожаные тисненные обои, выбелила стены и потолок известкой».

Здесь же она повесила крыло «Летатлина», которое стало душой этой комнаты. Его ей подарил сам Татлин, яркая, самобытная личность, разносторонне одаренная: талантливый художник, музыкант, фантаст, изобретатель, отец новой науки — бионики. Его воздухоплавательный аппарат «Летатлин» висел в экспозиции в музее изобразительных искусств в Итальянском дворике.

Он был похож на скелет летучей мыши. А я еще в Стрешневском парке познакомилась с мальчиком, присутствующем при его создании и готовившимся первым же «Летатлиным» подняться в воздух, но Татлин почему-то не решился на этот полет. Потом мой сын встретил в Крыму этого человека, ставшего уже взрослым, и в нем все еще жила горечь о неосуществленной мечте его детства

Свет лампочки в двести ватт, болтающейся на шнуре без абажура, отбрасывал резкие тени от костей не то птицы, не то рептилии, усиливая и без того жуткое фантастическое впечатление от огромного крыла. Оно дополняло аскетическую и убогую обстановку Таниной комнаты — мастерской с грубым мольбертом и закапанным краской полом и табуретками. Таня не любила ни в чем богатства и роскоши. Она и свои вещи, привезенные из-за границы кофточки и шарфики, меняла на хлопчатобумажные майки и косынки. Ей хотелось быть как все, но все же доля экстравагантности ей была присуща.

...Солдатик-охранник с робостью и восторгом смотрел на нашу постановку: дивная обнаженная девушка в прозрачных тканях, стоящая на окне. Толстые, бледно-зеленые стволы деревьев тянули к ней свои хрупкие ветки с бархатистыми, как серые розы, распускающимися розетками цветов.